деле вовсе не бросал ее, а, напротив, всегда присматривал за нею и Калебом. Тресси закричала, чтобы он убирался прочь и не смел дурачить ее. Как же это больно – любить человека, который способен на такой чудовищный поступок. Ее отец тоже явился во тьму и, смеясь, называл Тресси своей сладкой малышкой. Боль, мучительная боль терзала ее. Потерять всех разом – это уж слишком, это просто невыносимо. «Господи, – рыдала она в бреду, – забери тогда и меня, потому что мне незачем жить».

Когда Тресси на миг очнулась, ей почудилось, что над ней склоняется Рид и его ледяные пальцы касаются ее щеки. «Рид, о, Рид, наш мальчик! – простонала она. – Позаботься о нашем мальчике!» Рид ничего не ответил.

Когда Тресси снова пришла в себя, уже наступил день, и рядом никого не было. Совсем никого.

Под навесом стояла мертвая тишина, лишь снаружи завывал ветер, хлопая краем холста. Тресси застонала и перевернулась на бок, протянула руку, чтобы коснуться Калеба, спавшего всегда в кроватке около лежанки. Рука ее наткнулась на пустоту. Калеба не было, и даже его кроватка исчезла бесследно.

Тресси охватила смертельная тоска. Она почувствовала, как холод подступает к сердцу, словно ее швырнули в прорубь и над ней вот-вот сомкнутся глыбы льда.

– Не-е-е-ет! – пронзительно закричала она и резко села, качнувшись от прихлынувшей дурноты. В ее жалобном крике прозвучало бесконечное отчаяние. – Где мой мальчик? Отдайте моего мальчика!

Наконец Тресси удалось спустись с лежанки ноги, но, пошарив по полу, она обнаружила, что кто-то унес ее обувь. На ногах у нее поверх хлопчатобумажных чулок были толстые шерстяные носки. Шатаясь, Тресси кое-как поднялась на ноги. Поверх ящика, служившего кроваткой Калебу, валялось ее пальто. Девушка схватила его и огляделась. Столовая была пуста. Спотыкаясь на каждом шагу, она проковыляла к двери, рывком распахнула ее – и ахнула, потрясенная.

Безжалостный, жгучий холод единым глотком выпил из ее легких весь воздух, оставив лишь сухую колкую пустоту. Перед глазами Тресси стояла сплошная белая стена – больше не было видно ничего. Снег валил и валил, засыпая землю и громоздя сугробы вокруг навеса. Тресси сразу по колено утонула в рыхлом снегу. Натянув пальто на голову и придерживая полы на груди, она двинулась было вперед, но через два- три шага ноги совершенно онемели. Девушка прижала ко рту край пальто и неглубоко дышала сквозь шерсть, стараясь унять жгучую боль в легких.

«Куда же все подевались?!» Тресси показалось, что она прокричала это вслух, но на самом деле слова примерзли к ее губам. Она уже хотела вернуться, но тут обнаружила, что навеса тоже не видно. Тресси заблудилась в чужом, мертвенно-белом мире, где не было ничего, кроме снега и одиночества.

Слезы стыли на ее щеках, превращаясь в лед. Где же Калеб? Где все? Почему они бросили ее одну?

– Тресси! Где ты, Тресси? – долетело с ветром смутное эхо.

– Помогите! – что есть силы закричала она. Из ниоткуда вынырнул неясный, закутанный в меха силуэт, с размаху наткнулся на Тресси и схватил ее за плечи. Знакомый голос, восхитительно знакомые руки, она только никак не могла вспомнить, как зовут этого человека.

Линкольншир подхватил ее на руки. От него исходило блаженное тепло.

– Во имя господа, детка, да ты с ума сошла – бродить в метель! Пойдем скорее домой, тебе надо согреться.

Что-то взорвалось внутри Тресси, и с губ ее хлынули невнятные звуки, обрывки слов, перемешанные с рыданиями. Сама-то она понимала, что хочет сказать, но не в силах была произнести ничего хоть сколько- нибудь вразумительного.

– Калеба украли, украли моего мальчика! Я должна найти его. Ради бога, спаси меня, спаси Калеба, не дай ему умереть! Мне надо найти отца… и Рида… и Калеба… о-о, го-оссподи…

И она замерзшими кулачками со всех сил молотила спасителя, который нес ее назад, в живительное тепло.

Как сказать отцу, что малыш умер? Нет, она никогда не простит ему, что бросил маму, что мама умерла. Ее и малыша пришлось схоронить в степи, открытой всем ветрам. Дожди размоют их драгоценный прах, солнце сожжет их, снег засыплет с головой… «Почему ты меня бросил? Почему все меня бросают? – невнятно кричала Тресси, уткнувшись лицом в сырой, резко пахнущий мех. – О господи, как мне больно… больно… больно…»

Из последних сил цеплялась она за высокого человека, который держал ее на руках и баюкал, точно ребенка, который спас ее от мертвящего холода Тресси боялась разжать руки. Тогда ее снова увлечет в бездонную тьму, в небытие, откуда нет возврата.

Вдруг она всем телом ощутила тепло; чьи-то сильные руки растирали ее с головы до пят, потом уложили и укрыли до подбородка. Тресси задремала. Рано или поздно она проснется и тогда осознает, какой жестокий удар приготовила ей судьба, но это потом, не теперь.

Кто-то тряс ее за плечо, гладил по щеке, звал по имени. Тресси поневоле пришлось открыть глаза. Она увидела над собой смутно знакомое лицо, доброе и румяное – ах да, тот самый доктор-гомеопат.

– Бог мой, барышня, ну и напугали же вы всех нас!

– Где Калеб? Где мой ребенок?

Высоко над головой доктора появилось еще одно лицо, костлявое и узкое – Джарред Линкольншир.

– Дитя мое, ведь ты могла и умереть. И о чем только ты думала?

Никто не ответил на ее вопрос. Расширенными от ужаса глазами Тресси смотрела на них. С Калебом случилось что-то ужасное, и они не хотят говорить ей об этом. Чудовищная, нестерпимая боль стиснула сердце Тресси, и девушка зарыдала.

Рид вспоминал Тресси, когда из леса галопом, против солнца вылетел отряд индейцев кроу. Индейцы неистово вопили, и хвосты их коней развевались на ветру, точно стяги. Рид никогда не был особо метким стрелком – даже на твердой земле и в безветренный день он не всегда попадал в цель, что уж говорить о стрельбе с крыши тяжело груженного фургона! Впрочем, попытка – не пытка. Рид прополз на животе вдоль