чувствами: на одно больше, чем прочие люди. ДляКритило это оказалось в новинку – людей, у коих чувств меньше пяти, видал он немало, но чтобы больше – ни единого. Встречались ему безглазые, что самых ясных вещей не видят, действуют вслепую и наобум и однако, не ведая куда идут, ни на миг не останавливаются; встречал и таких, что не слышат слов, а внимают лишь пустому шуму, вздору, лести, суете и лжи; и других, без чутья и нюха, которые всего хуже чувствуют вонь в своем доме, – хотя для всех вокруг дела их дурно пахнут, – но зато издали чуют то, что их не касается; не слышат благоухания доброй славы, не желают пронюхать замыслы врагов, нос у них лишь для черного дыма спеси, не для аромата добродетели. Видал Критило и начисто лишенных вкуса; потеряли вкус ко всему благому, отворачиваются от всего полезного, безвкусные в поведении, заносчивые и несносные; или же с дурным, ребячески глупым вкусом, что находят вкус во всем дурном; или таких, что живут лишь по своему вкусу, отчего всем вокруг тошно. Но еще больше удивлялся Критило, что встречались люди – коль можно их назвать людьми, – лишенные осязания, особенно в руках, где оно обычно сосредоточено: все у них валится из рук, даже самые важные дела, в глупой спешке они всегда дают промашку, ибо действуют как попало, не ощупав дорогу и не проверив, верно ли идут.

Но тот человек, что встретился Критило, был совершенно иной – сверх обычных, и весьма острых, пяти чувств было у него шестое, важнее всех прочих, ибо их обостряет; оно учит придумывать и изыскивать самые потаенные ходы; оно находит уловки, изобретает способы, дает советы, учит говорить, заставляет бегать, даже летать и угадывать будущее; имя ему Нужда. Как странно, что от недостатка земных благ прибавляется ума! Нужда изобретательна, изворотлива, хитра, деятельна, прозорлива – словом, суть всех чувств.

Познакомившись, Критило сказал:

– О, как бы хорошо нам объединиться! Как я рад, что с тобою встретился, – обычно мне во всем неудача, но нынче повезло.

И он рассказал о беде, постигшей его в столице.

– Охотно тебе верю, – молвил Эхенио (таково было его имя, оно же определение [172]), – я, правда, направлялся на великое Торжище Мира, о коем объявили в краях юности и зрелости, собрался идти в сию гавань житейскую, однако ради тебя готов посетить столицу и уверяю, что употреблю на розыски твоего друга все шесть моих чувств, – человек он ныне или скот (что верней всего), мы его найдем.

Внимательно глядя кругом, отправились они на поиски сперва по театрам, где ломают комедию, затем по рыночным площадям, по скотным дворам да собачьим брехальням. Вот увидели они вереницу дюжих мулов, друг к другу привязанных, так что последний ступал по следам первого, во всем ему следуя; нагружены мулы были золотом и серебром, но стонали под ношей, покрытой, коврами с золотым и шелковым шитьем, а то и парчовыми; на макушках у них трепыхались пышные плюмажи – даже скотам это лестно, – и они горделиво бренчали бляхами сбруи.

– Может, и он среди них? – спросил Критило.

– Нет, вряд ли, – отвечал Эхенио. – Это важные персоны – вернее, были когда-то такими – все с бременем титулов и забот. Поглядишь, куда как нарядны, а сними с них богатую сбрую, увидишь язвы мерзостных пороков, лишь прикрытых блестящей мишурой.

– Погоди! А может, он среди вон тех, на которых личины злобных, подлых псов?

– Тоже нет. Им чужое добро глаза колет, оттого и ворчат.

– Слышь, нас кажется окликнул попугай. Не он ли?

– Не верь ему. Это льстец, что отродясь не сказал то, что думает. Хитрюга, у кого на устах одно, на уме другое, пустомеля, повторяющий, что ему сказали; из тех нелюдей, что тщатся сойти за людей; все они рядятся в зеленое, надеясь на прибыль от пустословия, и в самом деле ее получают.

– Надеюсь, тот ханжа двуличный, выставивший напоказ бороду и спрятавший когти, – тоже не наш Андренио?

– О, таких здесь хоть пруд пруди, – сказал Эхенио. – Они промышляют по-благородному: берут не только то, что плохо лежит, но и то, что пес сторожит. Не будем, однако, судить всех сплеча, скажем просто – это люди пера [173].

– А старый пес, что вон там лает?

– Это злой сосед, злоязычник, завистник, злопыхатель, злоискатель – кому за шестьдесят перевалило, все такие.

– И не та обезьяна, что с балкона корчит нам гримасы?

– О, притворщик бесстыжий! Строит из себя порядочного, да куда ему! Фигляр, ничтожество, выдающее себя за человека, магистр побасенок, лиценциат сплетен – что ни слово, то ложь, ничего всерьез; у таких все гиль, и сами они гниль.

– А не окажется ли Андренио среди львов и тигров в Ретиро? [174]

– Сомневаюсь, все тамошние – самодуры да самоуправцы.

– А на прудах меж лебедей?

– И там его нет – то все секретари да советники; сладко поют, а человеку каюк.

– Вон там я вижу грязного скота – с каким наслаждением нежится он в куче нечистот вонючих, воображая, что это цветы.

– Да, уж это доподлинно скотина, – отвечал Эхенио. – Развратные и похотливые, утопающие в грязи низменных утех, они внушают отвращение всем, а им самим в вонючей гуще мерещатся райские кущи; от них разит, а они того не замечают; зловоние кажется им благоуханием, мерзостная клоака – раем. Такого я издали узнаю. Поверь, это не наш Андренио, это толстосум, чья смерть будет праздником для наследников да червей.

– Как же так? – сетовал Критило. – Почему мы его не находим? Ведь столько скотов видим, столько ослов встречаем! Нет его среди тех, кто везет карету шлюхи, ни среди тех, кто тащит в креслах скотину почище себя, или несет на закорках скота еще несносней, или, накопив капитал, покоится в носилках капитально, или влачит бремя нечистых нравов. Неужто столичные Цирцеи столь сильно изменяют человека? Так сводят с ума детей, что лишают ума родителей? Неужто мало им, что отбирают прикрасы тела? Отымают их и у духа, лишая облика личности! И скажи мне, друг Эхенио, коль найдем его в образе