них говорил про другого: «Ох, и простак! Как легко его надуть!»

– Видишь вон того коротышку, сморчка этакого? Он – сама подозрительность. Что ни скажи, что ни сделай, все примечает. Плюгавому фальшивую кость не подбросишь.

– Но скажи, зачем попал сюда вон тот, что норовит сойти за глупца? А ведь говорят – глупец и есть тот, кто глупцом кажется, да еще половина тех, что глупцами не кажутся.

– Знай, он вовсе не глупец, но мастак глупцом прикидываться. Как и вон тот, что разыгрывает идиота. Куда хуже дурака настоящего дурак притворный.

Критило осведомился, не очутились ли они на венецианской бирже, или в кордовском аюнтамьенто [612], или – что самое страшное – на калатаюдской площади, где один чужестранец признался местному жителю, что его тут и купили и продали. «Недаром, видно, говорят, что самый большой глупец в Калатаюде умней, чем величайший умник в моем городе. Верно я сказал?» – «Конечно, нет», – отвечал горожанин. «Почему же нет?» – «Потому что в Калатаюде глупцов нет, а в вашем городе нет умных».

– Знай, что ты, можно сказать, здесь ничего еще не видел, – молвил спутник Критило, – ежели не видел здешних людей деловых.

И повел его к ним, советуя:

– Гляди в оба глаза, а лучше – во сто, и постарайся поскорей унести ноги.

Встретили они там одного дельца, другого. Подивился Критило хитрым приемам, тонким подходам, игра велась изощренная, ибо все были востроглазые и востроносые, пронырливые, проницательные и политичные.

А пока Критило там, пока его то покупают, то продают, поглядим на Андренио, который углубился в противоположный край, то бишь крайность, – все смертные впадают в крайности, и уменье жить состоит в том, чтобы найти середину. Очутился Андренио в стране благодушных, нисколько не похожих на тех, кого увидел Критило. Казалось, то люди другой породы – тихие, мирные, от них ни шуму на свете, ни переполоха на ярмарке. Одним из первых Андренио встретился Хуан Добрая-Душа, и хотя тот едва поздоровался, потому как забывал слова, они тут же сдружились. Подошел еще один, тоже Хуан, – здесь кругом были Хуаны Добряки, а там, где Критило, сплошь Педро Проныры.

– Кто это идет и улыбается?

– Это человек, о котором говорят, что доброта его губит, – погибший человек. А вот, другой, все твердит «добро, добро», все ему добро, и потому ни на что не годен. Премилые люди!

– Как просты в обращении! – удивлялся Андренио. – Даже не кланяются!

– Потому что не обманывают.

В это время к ним с приветствием подошел Бонкомпаньо [613]. Его сопровождали Наилучшие-Пожелания и Всей-Душой-Ваш. Словечка «нет» они не знали, никогда ни о чем не спорили и, брякни один величайшую нелепость, остальные соглашались. Мир и покой царили в их обществе, Андренио даже усомнился – люди ли это из плоти и крови.

– Ты прав, что сомневаешься, – ответил ему Человек Слова, которого Андренио был рад встретить, как большую редкость, причем то был не француз, хотя француз – тоже человек слова. – Хочешь убедиться, погляди на этого разиню, дона Как-Бишь-Его де Марципан – кто ни пройдет, его ущипнет. А вот каноник Потачка, на все смотрит сквозь пальцы.

Увидели они человека, облепленного мухами.

– Это Медоуст!

Для начальства такие покладистые – сущий клад! Таких себе и ищут – головы восковые, куда захочешь, туда гнешь, и носы легко по ветру поворачивать.

Встретили тут Прекрасную-Душу; ни о ком не думал дурно и не верил, когда о ком-то говорили дурно.

– Слывет человеком прекрасным, а плоше его нет. Обо всех по себе судит. Хорош был бы мир, кабы все так судили!

Прекрасная-Душа шел рядом с Махоней, на которого все рукой махнули.

– А вот, смотри, толстяк – любо глядеть!

– Это знаменитый Лежебока – сон его не нарушит никакое происшествие, даже самое ужасное. Однажды его разбудили ночью, чтобы сообщить о злодеянии, потрясшем весь мир. «Убирайтесь! – сказал он слугам. – Не могли завтра сказать? Может, думали, что завтра никогда не наступит?»

Дивился Андренио и одежде Лежебоки, такой нынче не встретишь – без складок, без подкладок, без запазухи. Встретился ему также дон Друг-Всеобщий, а стало быть, ничей и никчемный, с большой компанией. – Вон тот, по правую руку, – Первый-Встречный; по левую – Послед-ний-Кому-Достается-Все; подальше – Потеряв-Кого-Выиграешь, рядом – Кого-Врагу-Пожелаю. Есть тут и Безотказный, у кого нет ничего своего – ни слова, ни дела. Есть и со всеми согласный дон Некто дель Ладно, антипод монсиньора Non li puo fare [614]. Люди всеми любимые и живут много лет.

Так много, что Андренио осведомился – не это ли обитель бессмертных.

– Почему так думаешь? – спросил один.

– Потому что не вижу, чтобы кто-нибудь здесь убивался или с горя чахнул. Отчего им умирать!

– Зачем им умирать? Они и так мертвы.

– А по-моему, они-то умеют жить, о своем заботиться здоровье; все они – люди крепкие, печенку гневом не портят, желудок работает исправно, и пусть там другие живут скрепя сердце, для этих главное – здоровье сохранить да брюхо растить.

В обхождении были просты, без подковырок, никаких задних мыслей, что на уме, то на языке, душа на ладони, даже нараспашку; словом, не было здесь ни обманщиков, ни царедворцев, ни кордовцев. И хотя дело было в Италии – ни единого итальянца, разве кое-кто из Бергамо [615]