львы, у врат знания – срлы, у врат благоразумия – слоны, здесь дрыхли окосевшие волки да прыгали лисички-вертихвостки. Гремела музыка жонглеров, и все под нее плясали – играли, видно, чужеземцы. Резвились нимфы, отнюдь не жеманные, ко румяные и задорные, как цыганки; в неверных своих руках они подымали искрящиеся кубки, полные крепкого нектара, наперебой поднося жаждущим путникам, – сей дом отдыха стоял как раз посредине жизненного пути. Путники же, страдая от сухости – но также от душившей их мокроты, – томимые жаждой, с жадностью опустошали мелькавшие перед ними кубки; пили без счета, как глупцы, в счет людей не идущие, и смешно было слышать, как, во вред своему здоровью поступая, приговаривали: «Будем здоровы!» А ежели кто-то, более воздержный, отказывался, подымали на смех, обзывали ломакой и кривлякой, ему назло принимались еще чаще опрокидывать кубки с влагой искрометной – прямо искры из глаз сыпались.

– Да полно тебе! – подзадоривали его. – В твоем-то возрасте пить надо полной чашей, высохший организм надо увлажнять. Вино – стариковское молоко.

А врали – это был яд.

– Ну-ка, еще раз, что за вкусный напиток, в нем все качества! Красивый цвет – для зрения; приятный вкус – для языка; чудесный запах – для обоняния; всем чувствам услада. Брось ты пить воду, от нее ни пользы, ни удовольствия. Подумаешь, еще хвалят за то, что пресна, – ни цвета, ни запаха, ни вкуса. Вот наш напиток – полная противоположность. И что важно, для здоровья весьма полезен, его даже признали лучшим лекарством – Масуях [553] уверяет, что нет иного снадобья, так быстро укрепляющего сердце, – куда там напиткам из рубинов или жемчуга!

Чтобы разжечь охоту, воздержному подносили разные вина, разных цветов – ярко-красное, цвета крови; золотистое, вроде питьевого золота; цвета солнца, багряное чадо его лучей; цвета спелых гранатов и драгоценных рубинов – в подтверждение ценных симпатических свойств. Люди разумные довольствовались одною чашей – чтобы утолить жажду; больше пить полагали большой глупостью; одной хватало, чтобы освежить кровь, укрепить сердце, набраться сил для продолжения прямого своего пути. Но большинство на том не останавливалось: одна до дна, другая до дна, и все мало, напьются до скотского вида и в стаде других скотов ищут лужу побольше, чтобы в нее свалиться. В их числе оказался и Андренио, не помогли ни советы, ни пример Критило Как свиньи, валялись пьянчуги на земле – всякий порок влечет к земле, как добродетель к небу.

.А пока Андренио, лишившись главной из трех наших жизней [554], спал мертвым сном, Критило надумал осмотреть сей немецкий дворец и увидел немало мерзостей – из порока извлек урок. Сей вакхический дворец состоял не из залов позолоченных, а из закутов прокопченных, не из парадных гостиных, а из грязных чуланов. Забрел Критило и в балаган – кто туда ни войдет, тотчас пускается в пляс; вот в гневе направилась хозяйка с палкой, выгнать оттуда служанку, – глядишь, сама пошла плясать. Прочь палку, прочь и гнев, в руках уже кастаньеты, и давай отщелкивать дробь. То же произошло с ее мужем, когда в ярости явился навести порядок дубинкой. Кто ни ступит ногою в потешный сей балаган при постоялом дворе мира нашего, обо всем позабывает и принимается откалывать коленца. Сказывали, будто действуют тут чары, которые ради потехи напустил проведший здесь ночь проезжий шутник. Но Критило там не чары увидел, а только чарки, и поспешил дальше.

Зашел он в другой балаган, где все, входя, разъярялись, свирепели, – хватались за кинжалы, обнажали шпаги, принимались увечить друг друга, как тупые скоты, убивать, как дикие звери, себя не помня, вконец обезумев. Увидел там Критило знаменитую особу в царской порфире, и вожатай-шут пояснил:

– Не удивляйся, про таких-то и говорят: «Под добрым плащом – никудышный питух».

– А кто это?

– Тот, кто был владыкой мира [555], но вино стало его владыкой.

– Уйдем, – сказал Критило, – у него в руке окровавленный кинжал.

– Кинжалом этим он спьяну убил лучшего друга.

– И его-то прозвали Великим?

– Как воина, но не как царя.

О другом государе, уже недавних времен, на губах у которого вино не просыхало, говорили, что он напился лишь один раз в жизни, но этот раз длился всю жизнь, в которой сочетались прочным и порочным браком вино и ересь. Показывали здесь и ту чашу, которую в час злосчастной своей кончины взял в руки восьмой из английских Генрихов вместо святого распятия, что берут в руки добрые католики, и, опрокинув ее себе на грудь, молвил: «Мы все потеряли: королевство, небо и жизнь».

– И такие были там королями? – спросил Критило.

– Да, королями. В Испании пьянство не поднялось даже до «вашей милости», во Франции добралось до «превосходительства», во Фландрии – до «сиятельства», в Германии – до «светлости», в Швеции – до «высочества», а уж в Англии – до «величества».

Одного человека убеждали бросить пить, ежели не хочет лишиться зрения, но он говорил:

– Ответьте мне – разве вот эти глаза не съедят черви?

– Съедят.

– Так уж лучше я их пропью.

Другой пьянчуга сказал:

– Что надо видеть, я уже видел, а что надо выпить, еще не выпил. Итак, будем пить, хотя бы и навеки ослепли.

И заметьте различие вкусов: люди унылые, вялые, налегали на красное: веселые и смешливые – на белое.

Тем временем Критило и его спутник прошли в глубь дворца, не в тайник какой-нибудь, – нет здесь ничего тайного, – но в главную залу смеха, в вертеп утех, где на высоком троне, из бондарных обручей сколоченном, восседала королева толщины необычайной. Вся налитая, уверяла, однако, что она – как пустой бурдюк, разденется – кожа да кости. Поглядеть на нее, скажешь – бочку на бочку поставили, лик свежий, веселый, цветущий, но похож скорей на виноградник. Одета не по-весеннему, а по-осеннему; на голове венец из рубиновых гроздьев. Глаза сверкают, брызжа жидкими искрами, от сладкого нектара губы разбухли. Вместо пальмовой ветви, в одной руке зеленый, увитый лозами тирс, другою подносит всем прибывающим большую чашу, строго следя за порядком здравиц. Странники заметили, что при каждом