Под утро к нашим казармам у Дворца подкатили бронемашины наших У-2 десантников, которые пару часов тому назад приземлились в Кабульском аэропорту.
Увидев издали грязные, неухоженные БТРы с белыми тряпками на антеннах, одетых в афганскую форму людей с оружием, десантники с ходу открыли огонь на поражение из всех имеющихся у них в наличии видов оружия.
В щепки разлетелся стоящий на взгорке БТР «мусульманского батальона», наповал был убит батальонный повар Алишер, который с двумя дежурными по кухне готовил завтрак.
У высунувшегося из окна солдата автоматной очередью снесло начисто нижнюю челюсть. Было убито еще несколько человек.
Вот-вот – и началась бы просто мясорубка: возбужденные бойцы уже повоевавшего «мусульманского батальона» хватались за оружие.
Однако до боя со своими, слава Богу, дело не дошло.
Когда недоразумение стало всем ясным, старлей-десантник долго извинялся и объяснял, что у него не было ни позывных «мусульманского батальона», ни даже карты города. В аэропорту его командир дал ему нарисованную от руки схему движения, дал задание: оказать поддержку нашим бойцам, которые штурмуют Дворец. Бойцов в нашей форме он не увидел, а по появившимся в поле зрения афганским солдатам открыл огонь на поражение. Он решил, что афганцы всех наших уже перебили.
Ну а нам, «посольским», часов в десять утра принесли кучу гражданской одежды, которую здесь же, в посольстве, и насобирали. Предложили одеваться и готовиться к эвакуации. Ходили слухи, что нас отправят в Ташкент.
Подогнали автобусы с наглухо задернутыми шторками. В сопровождении БТРов выехали в аэропорт.
Я отодвинул занавеску и смотрел на Кабул. А он и не изменился: все так же работали магазины и какие-то базарчики. На улице люди шли по своим делам. Как будто ничего и не случилось! И только на перекрестках стояли наши БТРы или БМП. На броне сидели наши солдатики, с интересом глазели по сторонам. Вокруг бронемашин толпились местные оборванные пацаны и попрошайки.
Ну и дела! Неужели им все равно? В стране переворот. Всю ночь в городе шла стрельба, да и сейчас еще стреляют в центре, а им – хоть бы что!
До аэропорта добрались без приключений. Самолет нас уже ждал. Стали кое-как загружаться. Ходячие раненые, поддерживая друг друга, пошли по трапу. На носилках с капельницами заносили тяжелых. Мне досталось место у окошка. Сильно болела голова, напало какое-то равнодушие, оторопь. Рядом со мной через проход сидел парень из группы «А». Синюшно-бледный, он нянчил культю правой руки. В проходе в хвостовой части самолета ставили носилки с нашими тяжелоранеными ребятами.
В окошко я увидел, что к самолету подогнали грузовик, погрузили на него что-то, закрыли борта. Сверху мне было видно, что там лежит тело, с головой накрытое брезентом. Труп. Кто-то умер по дороге.
Потом под крыло самолета подъехал еще какой-то грузовик, с верхом груженный картонными ящиками, в сопровождении иностранной легковой автомашины с посольскими номерами. Из легковушки вышли молодые, прилично одетые ребята, осмотрелись, один остался, а двое пошли к самолету. Они долго мыкались туда-сюда. Потом отъехали в сторону.
Казалось бы, мимолетный эпизод, но я почему-то запомнил этих ребят. С ними я столкнулся через несколько лет, когда был подключен к расследованию нашумевшего в свое время дела «Востокинторга». Представители этой славной организации делали в Афганистане большие деньги на вымогательстве взяток с местных купцов за право торговли с Союзом, на контрабанде, валютных и спекулятивных операциях. Совершенно случайно этим хмурым утром 28 декабря 1979 года я оказался свидетелем того, как они пытались с самолетом, отвозившим в Союз наших раненых и убитых бойцов, переправить в Ташкент очередную партию контрабанды. В том грузовике были ящики с антиквариатом, телевизорами и видеомагнитофонами. Эти гады знали, что самолет досматриваться никем не будет. Поэтому и приготовили целый грузовик товара. Но у них в тот раз все сорвалось. Может быть, возмутился командир корабля и экипаж. А может быть, просто не было места.
Когда я читал в материалах дела показания фигурантов о попытке отправить товар в Ташкент с ранеными и убитыми, я тут же вспомнил парня с ампутированной рукой, труп в кузове грузовика и этих сытых, богато одетых и уверенных в своей безнаказанности гадов на иномарке. Воистину сказано: кому война, а кому – мать родна! Часть из этих «восто-кинторговцев» все-таки довели до суда и посадили в 1984 году. Но сидели они совсем чуть-чуть: почти всех их довольно быстро выкупили. Часть освободилась досрочно. Часть – тех, кто был узбеком или азербайджанцем, – отправили отбывать срок на их этнические родины, где они моментально вышли на волю. В общем, для них все закончилось в целом хорошо.
Ну а мы наконец взлетели. Самолет взял курс на север. Домой! В Союз! Сидя у иллюминатора самолета, я смотрел на расстилающуюся под нами гряду плотных облаков и пытался разобраться в своих ощущениях.
Свой офицерский долг я исполнил. Был в бою. Не испугался. Не прятался. Меня убивали, и я убивал. Значит, перед ребятами, перед сослуживцами не стыдно. Это радует. Теперь есть надежда, что меня, обстрелянного офицера-спецназовца, теперь уж наверняка не обойдут стороной новые интересные задания, новые страны.
Судя по тому, что я могу самостоятельно передвигаться, раны мои вряд ли представляют серьезную опасность для здоровья. Так что и с этой точки зрения беспокоиться не о чем.
Ну что же. Из этой переделки мне удалось выбраться практически с минимальными потерями. Может быть, действительно есть Бог и есть мой личный ангел-хранитель, который в нужный момент позаботился о том, чтобы раны были не смертельные. Спасибо ему и спасибо Тебе, Господи, если Ты есть!
Уже в темноте наш самолет приземлился в Ташкенте. Там снова автобусы. Санитарные машины. Куча людей в белых халатах, в военном, в штатском. Все с каким-то жадным интересом разглядывали нас, одетых в ношеные вещи с чужого плеча, в окровавленных бинтах, на костылях, поддерживающих друг друга.
Нас отвезли в военный госпиталь.
Ходячих раненых привели в какой-то большой холл, где врачи провели предварительный осмотр. Потом отправили на рентген. Затем развели по палатам. Выдали больничную одежду: пижаму и штаны. Я с большим трудом кое-как переоделся и, кряхтя, взобрался на высокую койку. Лег поудобнее. Чистое белье, теплое одеяло... Я пригрелся и задремал.
Однако минут через двадцать за мной пришли двое молодых ребят в больничной одежде (как потом выяснилось, это были солдаты, которые лежали в госпитале по болезни, уже почти выздоровели и помогали сестрам с тяжелыми больными) и молодая хирургическая сестра. Они привезли с собой тележку.
– Так, сейчас поедем на операцию! – бодро заявила сестра. – Раздевайся, перекладывайся на тележку!
Поехали по коридору в операционную. Там перевалили на стол.
– Так. Ну, что тут у нас? – бодрым и жизнерадостным голосом поинтересовался хирург. Он рассматривал мои еще мокрые рентгеновские снимки. – Ничего страшного. Ага, вот здесь... – доктор вполголоса обсуждал что-то с сестрой.
Для начала доктор узнал, как меня зовут, предложил мне выпить стопочку спирту «за знакомство». Я ухнул мензурку «чистого», запил дистиллированной водой. Спирт огнем разлился по телу, вроде бы даже утихла головная боль. Потом вкололи замораживающие уколы.
Напротив меня был еще один стол, на котором на животе лежал Леша Баев. Ему тоже поднесли мензурку спирта, и Леша был в хорошем настроении, улыбался. Над ним тоже колдовали хирург и сестра.
Доктора вовсю балагурили, шутили с нами.
Наконец мой хирург вытащил из бока пулю.
– Вот, смотри! – показал он мне зажатый в пинцете покореженный кусочек металла.
Пуля была калибра 7,62 от автомата Калашникова. Стальной цилиндрический сердечник был погнут, медная оболочка развернута таким образом, что напоминала собой лепестки цветка.
– Доктор, можно мне ее забрать с собой?
– Нет. Нельзя. У нас приказ: все, что из вас вынем – отдавать на экспертизу...
– Жаль...
А в это время Леше накладывали швы.
