приемный сын. Отец, конечно, подписал бумагу, а как иначе, и вначале действительно молчал, как положено. Но после Великой Октябрьской революции, когда старую полицию разогнали, а в новую милицию его не взяли, отец долгое время не мог найти работу. Наша семья бедствовала, и если бы не моя мать, работавшая уборщицей трамваев в депо, мы, наверное, умерли бы тогда с голоду. Вот отец зимой 1918 года и решил пойти к бывшей княгине и потребовать у нее денег или драгоценностей за молчание. Дескать, данные старой власти письменно обещания хранить секрет утратили силу и теперь ему за длинный язык ничего не будет. И когда мальчик, которому тогда было три года, подрастет, он расскажет ему, как на самом деле случилось.
Анастасия Корсак, продолжающая работать в той же самой больнице, только теперь уже не церковной, сразу же сильно испугалась, что сын Ярослав узнает правду. Но денег у нее не было, и за неимением их живущая вдвоем с мальчиком княгиня отдала отцу золотой фамильный браслет. Взяв с него обещание молчать. Отец пообещал и ушел. У нас дома появилось много еды, и мы некоторое время больше не бедствовали. Вскоре отец устроился на работу, ночным сторожем на обувную фабрику. Следующий раз он пришел к женщине за деньгами только через десять или одиннадцать лет, когда его после многих предупреждений выгнали с работы за пьянку. Снова стал угрожать. Теперь Ярослав был большой, ходил в старшие классы школы и все понимал, не то что раньше. Корсак опять испугалась, и на этот раз отдала отцу старинные бронзовые каминные часы, которые он сразу продал знакомому еврею-часовщику и стал на эти деньги беспробудно пить. Будучи пьяным, отец сильно побил мать, так что она написала заявление в милицию. Когда его чуть не посадили в тюрьму, но пожалели, он на время стал пить меньше, не больше бутылки раз в два-три дня. С большим трудом устроился работать в коммунальную службу по вывозу мусорных отходов, и несколько лет не появлялся у Корсак. В мусорке отец проработал до самой пенсии, до 1936 года, мая месяца. Пенсию ему дали маленькую, жить на такие деньги очень трудно. Особенно если каждый день нужна еще бутылка водки, тогда денег на еду совсем не остается. Мать к этому времени скончалась, так что отец жил один, в нашем старом доме в Парголово. Я тогда уже был женат, имел двух дочек-близняшек, работал на «Красном Серпе» разнорабочим, зарплата тоже небольшая, и помогать отцу материально не мог. Тем более что если бы он не пил, то пенсии бы хватило. Сам виноват. Тогда отец решил снова наведаться к Корсак и потребовать у нее деньги за молчание. Она была женщина скромная и опять испугалась. Денег у нее самой было мало, ценностей больше никаких не осталось совсем. Тогда отец ей и говорит, что раз нет денег, тогда приноси мне из больницы чистый спирт, по литру в неделю. У вас его много. Если разбавить водой, то получится пять бутылок водки. И твой сын ничего не узнает. Я, мол, все равно долго уже не протяну, печень уже совсем плохая. Да и возраст – шестьдесят три года… Анастасия Михайловна согласилась. Отливала потихоньку спирт, когда сколько получалось, и весь, что скопился за неделю, отдавала отцу через дырку в заборе. А через некоторое время, когда отец опять пришел за бутылкой, она сказала ему, что больше брать спирт не сможет, и так уже хватились. И еще сказала, что ей больше дать отцу совсем нечего, так что дальше шантажировать бесполезно, и он больше ничего никогда от нее не получит. Отец разозлился, психанул и решил сдуру написать донос в Чека. Про ееное воровство. И вскоре узнал, что акушерку арестовали. И испугался. Ведь до его пропитого ума только тогда дошло, что его могут посадить с ней заодно, как сообщника. Со страху дешево продал наш дом, уехал в Отрадное, к какой- то бабке, и там за две недели в компании местных алкашей пропил все полученные денги. Когда деньги кончились, родственники бабки выгнали отца взашей, он вернулся в Ленинград и стал жить у меня. За три дня так всех замучил, что я уже хотел его выгнать на улицу, пусть идет, куда хочет, сволочь. С глаз долой. Но позавчера отец рассказал мне эту историю. А я сразу пишу ее вам, чтобы вы знали, что арестованная Анастасия Михайловна Корсак хоть и отливала спирт, это правда, но делала это под шантажом отца и главным виноватым является он. Его следует арестовать и посадить как можно скорее. Потому что он – преступник. Да и нашу семью от этого проклятого алкаша избавите, все только спасибо скажут. Вот и все, что я хотел вам сообщить. На этом заканчиваю. Олег Павлович Бугаев. Разнорабочий завода «Красный Серп». 22 декабря 1939 года».
Ярослав закончил читать. Некоторое время стоял молча и неподвижно, невидяще и не моргая глядя куда-то вдаль, поверх плеча Шелестова, и чувствуя, как по щекам, одна за другой, катятся, стекая на губы, соленые слезы. Потом взял себя в руки, быстро утер лицо ладонью и вернул подполковнику донос. Но Максим Никитич лишь угрюмо качнул подбородком – не надо. Тогда Корсак с видимой злостью смял листы в кулаке и сунул в карман своего бушлата. Несколько раз шумно вдохнул, успокаивая взбесившееся, готовое выпрыгнуть из груди сердце, и только затем тихо произнес:
– Отдай его мне, Никитич. Я прошу тебя. Не как командира – как человека. Этот скот не имеет права жить после того, что он сделал.
– Я не сомневался, что ты попросишь об этом, – сдвинул брови к переносице Шелестов. – А на моем месте было бы нелогично, сказав «а», не сказать «бэ». У тебя будет машина, водитель и часа три времени. Но – без оружия.
– Я убью его голыми руками, – процедил сквозь плотно сжатые челюсти Слава. Его лицо было мокрым от обильно выступавшего на нем буквально на глазах горячего пота.
– Машину оставь в стороне от дома. Действуй быстро. Никаких долгих объяснений. Впрочем, что я тебя учу. Сам все знаешь. Сейчас отдыхай. И постарайся, насколько будет возможно, успокоиться. Месть – это блюдо, которое надо подавать холодным. Я тебя вызову. Чуть позже…
– Никитич?
– Что, Слава?
– Скажите мне… только честно. Почему вы делаете это для меня? Хотя по закону должны были немедленно арестовать и отдать под трибунал. Ведь я – преступник. Я убийца. Я тяжело ранил милиционера, который выполнял свой долг. Я подделал документы и выдал себя за другого.
– Я – профессионал, Охотник. – Шелестов жадно, глубоко затянулся, бросил папиросу на снег и наступил каблуком. Выдохнул через нос две струйки дыма. Положил руку на плечо Ярослава. Заглянул на самое дно его карих глаз. – И действую из соображений элементарной целесообразности. Ты – боец, Слава. Воин по сути своей. Самурай по велению души и сердца. И единственное, чего тебе пока не хватает, – это реального опыта. Практики. В сегодняшней международной обстановке ты ее получишь за месяц. В Финляндии сейчас жарко. Маннергейм оказался крепким орешком, о который наши, рассчитывавшие на легкую и быструю победу, генералы могут запросто сломать зубы. Положив при этом в чухонскую землю тысячи русских солдат… Что толку от того, если я тебя отдам под трибунал? Кто от этого выиграет?! Страна? Я? Ты? Никому это не надо. Наоборот – ты, твои руки, твоя голова и твои специальные знания нужны Родине. И до тех пор, пока твоя голова будет занята не дающими покоя посторонними и тяжелыми мыслями, ты не сможешь полностью сконцентрироваться на выполнении боевой задачи. В решающий момент можешь дать слабину. Сделать ошибку. А значит, станешь уязвимым и поставишь под угрозу срыва всю текущую операцию. Я не могу позволить себе такую роскошь. Как командир отряда, я прежде всего заинтересован в том, чтобы ты наконец раз и навсегда решил все свои старые проблемы, обрубил мешающие целиком посвятить себя службе хвосты и обрел наконец-то психологическое равновесие. Вот, собственно, и вся нехитрая арифметика, Слава. Насчет своих прошлых подвигов не беспокойся. Личное дело, заведенное на тебя в НКВД, сутки назад сгорело в печке в кабинете генерала Медведя. Лежащий у тебя в кармане скомканый донос – последнее, что осталось. Так что перед законом вы чисты, аки агнец божий, товарищ младший лейтенант Корнеев. Такие дела, братец. Надо начинать жить с чистого листа…
Шелестов убрал ладонь со Славиного плеча. Вскинул руку, взглянул на часы. Многозначительно покосился на вход в казарму.
– Максим Никитич, – сказал Ярослав. – Я убедился не только в вашей
– Думаю, есть. Архивы, насколько мне известно, целы. Но давай вернемся к этому вопросу чуть позже. Договорились? Вот и отлично. Пойдем, Охотник. Обед скоро. А я, честно говоря, проголодался, как волк…
Расставшись с подполковником, Ярослав вошел в казарму, не снимая обуви, лег на койку поверх одеяла, и пролежал так, не вставая и глядя в потолок, не менее двух часов. И поднялся лишь после того, как
