стариков, стоящих у обочины…

— Ну, сейчас-то полбеды, — задумчиво тянет Евдокимов. — А что делать, когда границу перевалим, по Европе, по Германии пойдем? Око за око? Кровь за кровь? Гитлер залил нам за шкуру сала…

— Брось! — взрывается Аджба. — Я прошу тебя, дорогой, брось эти мысли. Немец — он враг до тех пор, пока оружие в руках держит и дерется. А пленный есть пленный. Зачем их убивать? Пусть восстанавливают то, что разрушили. Мы сохраним им жизнь. Мы не фашисты, слушай, мы — советские люди! Ты не равняй нас с кем попало…

Молчим. Думаем. Аджба прав. Никто не хочет чувствовать себя потерявшим человеческий облик зверем.

Дни в июле стоят длинные, ночи короткие, и сливаются они в один нескончаемый поток работы, тяжелой, черновой, незаметной. И — незаменимой. Всех нас давит груз ответственности. Что бы ни случилось с экипажем, с машиной — сбили, подожгли, вынудили сесть на запасном, — первая мысль: «А может, я, авиатехник, чего недоглядел? Может, я виноват?» Этот комплекс вины вошел в нашу плоть и кровь, заставляет недосыпать, недоедать, лишь бы машина в порядке была, лишь бы ребята вернулись! И потому еще и еще раз проверяешь, подтягиваешь, смазываешь, пробуешь, подкручиваешь, меняешь все то, что вызывает хоть какое-то сомнение.

На заре заруливает на стоянку самолет-фотограф.

Экипаж уходит, борттехник Л. И. Шведов делает в бортжурнале запись: «По работе моторов замечаний нет». Для опытнейшего авиатехника В. Т. Милюкова нет слаще музыки, чем эти слова.

— На такую машину абы кого не поставят, верно, Леонид? — Милюков рад, что экипаж вернулся цел и невредим. Но как выразить эту радость — не знает. Потому и цену себе набивает. — Командир, инженер полка нас контролирует, верно? А чего нас контролировать? Мы самолеты всегда в готовности поддерживаем.

— Не бубни, Вася. — Шведов, смеясь, обнимает друга. — Сглазишь, а нам к вечеру опять лететь. Так что вы начинайте работу, а я посплю малость — и к вам.

Милюков и механик Мельников проверяют фильтры маслосистемы, бензосистемы. Чистые. Отлично. Меняют расслоившийся дюрит в соединениях трубопровода. Выполняют регламентные работы. Все идет своим чередом, любо-дорого смотреть. Мне здесь делать нечего, и я ухожу туда, где пармовцы клепают хвост Ли-2, латая пробоины.

После обеда приехал Шведов. Проверил качество выполненных работ, осмотрел машину, проверил заправку горючим, маслом. Связался с КП, вызвал спецмашины, в соответствии с заданием долил бензин и масло — рейс предстоял дальний. Милюков, вытирая ветошью руки, доложил:

— Двигатели к запуску готовы.

— Отлично. Сейчас проверим. Вскоре Шведов выбрался из кабины и спокойно доложил мне.

— Правый недобирает оборотов.

— Шутишь? — я глянул на часы. До вылета времени в обрез. Заменить самолет другим нельзя — фотооборудование стоит только на этом, единственном в полку.

— Карбюратор, видимо, забарахлил, — сказал Шведов. — Давай проверим.

Выворачиваем жиклеры, промываем бензином каналы, запускаем двигатель, проверяем. Число оборотов меньше нормы. Пропади ты пропадом!

— Экспериментировать больше не будем. — Решение принимать мне и потому я беру инициативу. — Снимайте карбюратор. Будем менять. Мельников, за мной!

Легко сказать — сменим карбюратор. Времени нужно вагон, а у нас только маленькая тележка. Операция сложная, требует предельного внимания, и малейшая ошибка сведет многие усилия на нет. А значит, разведвылет с фотосъемкой будет сорван и виноват в этом буду я. Но думать об этом никакого смысла сейчас нет. Лучше расконсервируем новый карбюратор, промоем в бензине, проверим…

Солнце, похоже, сорвалось с накатанной дороги. Мчит к закату, не догонишь. Борттехники, радисты, стрелки с других Ли-2 уже подъехали, не спеша проверяют свое хозяйство. Все машины эскадрильи готовы к работе, кроме вот этой — главной. Успеть бы, успеть… Эта мысль неотвязно преследует меня, но я гоню ее. Предательская мысль. Торопливость в нашем авиационном техническом деле — что может быть хуже?

Шофер дядя Вася, давно отслуживший положенные сроки, на своей раздрызганной полуторке привез первых пассажиров — экипажи основных бомбардировщиков. Вторым рейсом прибудут те, кто задержался в общежитии и в штабе, в том числе и Смирнов с Крейзо. Позвякивают ключи, чертыхается Милюков. Он ставит заборник воздуха, я соединяю шланг бензосистемы со штуцером на карбюраторе.

— Станция «номер двенадцать», — объявляет дядя Вася, объезжающий линейку самолетов, и тормозит у нашего Ли-2. — Кому надо — вылезай!

Смирнов и Крейзо спрыгивают на землю. Шведов не спеша, по-свойски как-то бросает руку к виску и докладывает командиру, что правый мотор неисправен. Краем глаза вижу недоумение, обиду, отразившиеся на лице Смирнова, и деланное равнодушие Крейзо. Командир посмотрел на часы, на Шведова, снова на часы… До вылета остается 43 минуты.

— Свяжи меня с КП, — бросает он радисту и, прогрохотав по металлическим ступенькам подковками сапог, скрывается в самолете.

— Шведов! — ору я бортмеханику. — Гони давление в бензосистеме, проверим герметику. Успеть бы, успеть! Сейчас подъедет Осипчук, вон его «виллис» катит через поле. Если вылет самолета-фотографа будет сорван, новость дойдет до командира дивизии, а там жди в лучшем случае выговора в приказе по полку.

— Почему не доложили вовремя?! — гремит Осипчук. — Р-р-аботнички!

Он круто поворачивается, бросает свое крупное тело на переднее сиденье «виллиса». Тот обиженно скрипит.

— На КП!

Смирнов, расстроенный всем происходящим, смотрит на меня снизу вверх — я стою на стремянке.

— Может, успеете?

— Лучше распорядитесь фотобомбы загрузить, а то в спешке забудете.

— Еще и огрызается, — удивленно, тянет Смирнов и уходит.

Мы с Милюковым заученно соединяем тяги управления сектором газа на карбюраторе высотным корректором, заслонкой заборника воздуха. «Со стороны это, наверное, выглядит очень красиво, — думаю я. — Какая точность и быстрота в работе. Но черт бы ее побрал!»

— Двигатель к проверке готов, — прерывает мой экскурс в эстетику установки карбюратора Милюков. — Зови командира.

Смирнов давно уже таращится в форточку пилотской кабины, а из-за его плеча выглядывает Шведов.

— К запуску! — кричу я ему и оттаскиваю стремянку.

— Двигатель чихнул, окутался сизым дымом, заревел не своим голосом. Велики обороты малого газа. Рев затихает. Быстро регулирую нужные винты, снова запуск… Отлично работает, умница! Гоняем его на всех режимах — параметры точно соответствуют техусловиям. Левый работает без замечаний. Еще раз проверяет герметичность монтажа бензосистемы. Для полного успокоения снимаю фильтры маслосистемы. Чистые, без намеков на стружку. Отхожу в сторону, сажусь на траву. Милюков с Мельниковым закрывают крышки капотов двигателей. Все. Проскочили. Глубокая ссадина на левой ладони кровоточит и, кажется, болит. Да, болит… Смирнов слетает по лесенке вниз, чтобы бежать на КП. Насаживает фуражку мне глубоко на лоб, хлопает по плечу и исчезает. Ну что с него взять…

Зеленая ракета выписывает параболу в сторону старта. Значит, Смирнов доложил Осипчуку о готовности машины к вылету, тот — командиру дивизии и получил «добро» на выполнение задания полком. Ай да мы, технари! Ревут двигатели. Ли-2 ползут по летному полю, гигантский конвейер раскручивается, и машина за машиной уходят в небо, исчезают в сумерках. Милюков, Мельников садятся рядом на траву. От рева самолетов закладывает уши, говорить нет смысла — никто ничего не услышит, и я показываю им обоим большой палец: «Отлично!»

Последним разбегается Ли-2 с номером 12. Самолет-фотограф.

…Освобожден Минск. Когда летишь ночью, видно, как горят его дома. Горят целыми улицами.