работу, и ушел на другую машину, где меня уже ждали, чтобы опробовать отремонтированный мотор.

Арсентьев снял поршень с прицепного шатуна, очистил его от нагара, промыл, укомплектовал новыми уплотнительными и маслосборными кольцами — все как положено. Теперь оставалось главное — установить и смонтировать цилиндр с поршнем на картере двигателя. Давыдов смазал поршень с кольцами, расставил их стыки в канавках. Арсентьев обжал кольца специальным приспособлением, и Давыдов начал ставить цилиндр, опуская его осторожно на поршень. Когда он уже был над нижним маслосборным кольцом, Арсентьев не обжал его, а подал команду, дескать, опускай цилиндр. Тут-то и обломался конец кольца. Арсентьев растерялся, не снял его с заглушки, сдвинул по неосторожности ее с окна картера, и обломок упал в полость двигателя.

Давидов, злой и бледный, пришел за мной, доложил о чрезвычайном происшествии. Я вернулся к Ли- 2. Арсентьев стоял опустив глаза и нервно теребил тряпку.

— Надень рукавицы, — сказал я ему. — Руки обморозишь, а работать за тебя никто не собирается. Что делать будем, механик? Подкинул ты нам задачу…

Арсентьев молчал. Одно неверное движение, и вот нужно снимать еще два нижних цилиндра, ставить поршень и бензином промывать картер до тех пор, пока злосчастный осколок кольца не выпадет из полости. Я стиснул зубы, чтобы не выругаться. И будто злее стал мороз от этой неудачи, и резче ударил, словно из засады, ветер, круто замешенный на колючем снеге.

Работали весь день, уходя в землянку на обогрев на две-три минуты, когда становилось совсем невмоготу и пальцы рук не сгибались от холода, Арсентьев работал без перекуров. Расстроившись, он и на обед идти отказался. Поздним вечером под заунывный вой метели мы закончили менять поршневые кольца и монтировать все цилиндры. Когда последняя гайка легла на свое место, Давыдов молча сложил инструмент и, не попрощавшись, ушел.

— Пойдем и мы, — сказал я Арсентьеву, — Вот так-то, брат, в нашем деле мух ловить. Ты еще дешево отделался. Запомнится денек?

— Да уж запомнится, будь он трижды проклят, — сказал в сердцах механик-стажер. — Я теперь на эти кольца дышать боюсь.

— А ты не бойся. Ты просто учись у других и работай, чтобы переделывать за тебя не пришлось.

К середине декабря техники, механики, мотористы ходили с опухшими, израненными руками, с осунувшимися, похудевшими, обмороженными лицами, по полк пополнился боевыми машинами: пять самолетов мы ввели в строй силами техсостава эскадрилий, три — в ПАРМ-10. К вылетам были готовы двадцать восемь машин из тридцати. Едва ли лучше нас выглядели борттехники Леонид Шведов, Николай Алехин, Петр Синельников, Павел Щербина, Федор Ващенко, Михаил Бобков и другие, кто всю тяжесть восстановительных работ разделил вместе с нами. И я не знаю, как точнее сказать: они работали в перерывах между боевыми вылетами или летали в перерывах между работой. Случалось, кто-то к начатой работе не возвращался…

Тяжело давался каждый боевой вылет нашим экипажам. Чтобы нанести наибольший урон противнику, летчики брали в запас мало топлива и много бомб, тем самым вполне сознательно идя на риск — в непогоду малейшая потеря горючего означала посадку вне аэродрома. У своих ли, у врага… Берега реки Россошки летчики, штурманы изучили лучше собственных ладоней, идя на бреющем, прижатые к земле низкой облачностью и снегопадами, Погода, холмы, балки скрывали скопления вражеских войск, склады, укрепления, танки. Работать приходилось на минимально допустимой высоте, а значит — при максимальной вероятности быть сбитым.

Разгорелись напряженные бои. Фашисты, попавшие в котел, дрались с обреченностью смертников.

В госпиталях Донского фронта скопилось много тяжелораненых. Мы получили распоряжение командования 1-й авиадивизии готовиться днем к транспортным перевозкам. Инженер полка майор Н. С. Фомин собрал нас на КП аэродрома, внимательно посмотрел — все ли здесь, и приказал:

— Надо провести тщательную профилактику силовых установок и колес шасси, обеспечить безотказную, бесперебойную работу самолетов на прифронтовых аэродромах. На каждую машину борттехникам дайте в запас по комплекту свечей зажигания, чтобы они сами устраняли возможные дефекты моторов. На подготовку машин отводятся одни сутки.

Мы тогда еще пе знали, что нам предстоят полеты, быть может, не столь рискованные, как боевые, но гораздо более тяжелые. Потому что трудно пережить человеку то, что увидели мы.

…Командир полка Б. П. Осипчук вернулся из полета в сумерках. Очередной снегопад прижал авиацию к земле, и потому на собрании личного состава полка были почти все. Осипчук долго молчал, потом начал говорить, и каждое слово давалось ему с трудом:

— Мы только что облетели аэродромы и посадочные площадки у самой линии фронта в районе Глушицы, Калача, Перелазовской, Боковской. Побывали в эвакоприемниках и полевых подвижных госпиталях. Там лежат тысячи людей с тяжелыми ранениями. Людей, которым нет цены, потому что они вынесли всю тяжесть Сталинградской битвы, Им нужна наша помощь — незамедлительно, срочно. Мы должны спасти их. Они лежат в палатках, на земле, на соломе, в жутком холоде. Медикаментов не хватает, врачи, медсестры валится с ног… Долго говорить не буду, увидите сами. Но смотреть на это все — очень тяжело. Такой трудной работы мы еще не выполняли…

— Я прошу всех, — Осипчук обвел тяжелым взглядом собравшихся, — работать на эвакуации раненых предельно точно и собрано. Людей будут вывозить в поле, на прифронтовые аэродромы. При нынешних морозах любое промедление с вылетом смерти подобно. Метеорологи, штурманы, механики, летчики — все, от кого зависит судьба полета, должны отдавать себе ясный отчет и том, что нам предстоит. Хочу выразить надежду, что нам не стыдно будет смотреть защитникам Сталинграда в глаза.

И в начале декабря работа началась. Экипажи доставляли на прифронтовые аэродромы войскам Донского фронта остро необходимые грузы. Обратным рейсом вывозили тяжелораненых. Полеты велись преимущественно на малых высотах. После доставки в Балашово раненых выгружали, и санитарные машины развозили их по госпиталям. Часто выпадали дни, когда много тревоги доставлял извечный наш противник — нелетная погода. Целыми ночами на пронизывающем ветру, в морозы Мы работали на самолетах, прогревали моторы. Все готово к вылету, экипажи ждут разрешения, но нет улучшения метеоусловий, и после долгих ожиданий — отбой. Экипажи покидают самолеты с чувством вины. А в чем наша вина?..

Я работал на прифронтовых аэродромах с экипажем лейтенанта А. Н. Першакова. В канун одного из вылетов он разыскал меня поздним вечером у самолетов и сказал;

— Горностаев, ты назначен инженером эскадрильи в экипаж, завтра утром летишь с нами в Калач и Перелазовский. Самолет будет готов к утру?

— Будет, — сказал я.

— Проследи за заправкой горючего. Залей два с половиной бака. Обратным рейсом захватим побольше раненых.

С рассветом машину загрузили медикаментами, медицинским оборудованием. Взяли пять медиков, и мы вылетели в Калач. На аэродроме сдали груз, остались там же и пассажиры. Подвезли боеприпасы, горючее в мягких резиновых мешках перегрузили в самолет. Погода позволяла, и мы вылетели на Перелазовскнй. Там нас ждали раненые. Они шли к самолету, поддерживая друг друга, отворачиваясь от режущего морозного ветра. Шли в изношенных, прожженных шинелях и ватниках, в валенках, кирзовых сапогах и ботинках в обмотках. «Одежонка-то совсем никудышная для тридцатиградусного мороза», — подумал я. Повязки побурели от крови, бинты ржавого цвета были слегка прикрыты помятыми шапками- ушанками. Мы помогали этим людям войти в самолет. Размещались они молча на фанерных откидных сиденьях, на полу. Глухо застонал молоденький тяжелораненый лейтенант, когда его с носилок перекладывали на моторные чехлы. К нему метнулась медсестра, совсем еще девчушка.

— Воды! — крикнула она мне, — Дай воды!

Я бросился в кабину, схватил фляжку — и к ним. Лейтенант бредил. Он рвался в бой, командовал несуществующим расчетом орудия… В глазах медсестры стояли слезы. Я оставил ей флягу, закрыл дверь.

— Сколько? — сквозь зубы спросил Першаков.

— Двадцать четыре человека, — сказал второй летчик. — Трое тяжелых. Остальные могут двигаться сами, есть обмороженные.