куда ты пойдешь, оставайся у нас ночевать». Я зашел в Гришин кабинет и вдруг увидел, что у него в книжном шкафу стоят две фотографии – Андрея Миронова (Андрея тогда уже не было) и моя. Меня это тронуло до глубины души, я просто чуть не заплакал. А Гриша сказал: «Ну, чего ты? Любимые мои стоят». Тогда еще Горины жили в своей старой квартире на Тверской, где мы отмечали выход на экраны «Мюнхгаузена», «Свифта», «Формулы любви».

Помимо остальных достоинств, Горин был очень добрым и щедрым человеком. И что в нашей среде действительно редкость – очень стыдливым. Он стеснялся того, что другие воспринимали как норму, ему казалось, что так неудобно, нельзя. Я никогда в жизни не забуду, как мы ездили с ним на АЗЛК забирать автомобили, которые нам выделили на театр. На заводе нас встретили, соответственно приняли и пригласили в баню попариться – у нас, мол, баня замечательная. А пока вы будете париться, мы соберем машины по специальному заказу. Гриша говорит: «Вы что? Какой заказ? Любую давайте». А я его толкаю: «Молчи».

И вот периодически в баню заходил человек и спрашивал: «Вам какого цвета машину?» Гриша отвечал: «Какая разница, любого цвета». А я ему говорил: «Выбирай цвет». Затем принесли образцы тканей: «Какую обивку желаете?» Он опять: «Да какую угодно». И снова его заставляю: «Выбирай». Все время, пока мы сидели в бане, он до конца не верил, что нам собирали автомобили. Это было и смешно, и трогательно. А на пятидесятилетие я сделал денежную купюру «Три Гриша» с горинским портретом и отлил медаль «Пятьдесят лет в искусстве» с его профилем. Гриша был так счастлив этой придумке, что, если бы ему в тот момент еще одну машину подарили, он бы, наверное, ей так не радовался. Потом он на персональной купюре давал автографы особым почитателям.

В последний год я мечтал, что мы вместе поработаем, просил его написать сценарий для «Бременских музыкантов», но он как раз сидел над «Шутом Балакиревым». А еще мы договорились, что следующим летом приедем на Валдай и будем вместе ходить на рыбалку… Но так и не успели.

Эпиграфом к «Поминальной молитве» он взял слова из «Завещания» Шолом-Алейхема: «И пусть мое имя будет ими помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто».

А что может быть лучше смеха? Только слезы, выступившие сквозь смех… Когда поплыли финальные титры первой серии «Мюнхгаузена», мой сын, которому было тогда семь или восемь лет, горько расплакался – он думал, что барон и вправду застрелился.

Он все правильно понял: серия кончалась отречением героя от своего «я», что для человека с умом и талантом равнозначно самоубийству. И что, с точки зрения ребенка, казалось невероятным и просто невозможным.

Пришлось объяснить, что еще будет вторая серия и Мюнхгаузен вернется – надо только переждать «Время».

…Помню: когда не стало Гриши, помимо боли, горя, было ощущение, что случилось что-то невероятное в принципе. Хотя если говорить о принципе, то что может быть невероятного в смерти. Особенно сегодня, особенно в тот високосный двухтысячный год…

Мы были с Гришей соседями по Большому Гнездниковскому. Однажды я был у него дома. Однажды – он у меня. Изредка пересекались на тусовках. Чаще – на собачьей площадке, что под боком у нового здания МХАТа, где прогуливали – он своего спаниеля Патрика, я – лайку Мишу. Собаки обнюхивались, мы делились новостями и впечатлениями. Личное знакомство было пунктирным.

Мне довелось прочитать в рукописи «Свифта» – наверное, самое глубокое и горькое из того, что он написал. Потом при каждой встрече с Гришей надоедал ему вопросом: скоро ли премьера? Он отвечал рассказами о цензорском иезуитстве. Пара из них запомнилась.

Один касался новеллы о набожном констебле. Тот, вспоминая свои предыдущие жизни в веках, дошел до Иерусалима времен распятия Христа. Он вспомнил, что и тогда был охранником. Тогда он пальцем не пошевелил, чтобы помочь Ему. Высокое начальство морщилось: его не устраивало религиозное покаяние. Ему надобно было классовое покаяние. Вот если вместо Иисуса ввести в рассказ человека, который возглавил восстание рабов, – Спартака…

Другое цензорское пожелание было еще смешнее. Какой-то начальник узнал себя в констебле. Он дружески полуобнял Гришу и попросил представить, что должен чувствовать как зритель начальник современной Лефортовской тюрьмы. Он что – тоже должен испытывать комплекс вины перед заключенными?

Гриша начал как бы и оправдываться. Мол, то совсем другое время, другое государство, другая тюрьма по своему назначению… Мы-то живем при социализме, мы свободны, как никто и никогда. Нельзя, мол, сравнивать…

«А вот вы и покажите, – назидательно сказал от имени начальника Лефортовской тюрьмы человек, брошенный на искусство, – что то были другое время, другая тюрьма и что нельзя сравнивать наше время с тем временем».

…Гриша не «ввел», не «показал»… Он не мог не сравнивать.

Премьера «Свифта» задерживалась в основном по тактическим соображениям. В те дни документально хоронили очередного генсека, и было бы бестактно показывать картину, в которой художественно профанируют погребальную церемонию.

Гриша был спокоен. Он считал: надо переждать «Время».

Насколько помню, он не любил, когда его определяли по ведомству сатирика или юмориста. Было в этом некое ущемление, ограничение для него. Советская власть уважала порядок. В том числе и в таком вольном деле, как творчество. Одни мастера культуры должны славить строй, другие – выкорчевывать отдельные недостатки. Гоголям и Щедриным, стало быть, тоже оставлялась возможность себя проявить.

Горин ничего не выкорчевывал – он обдумывал и переобдумывал жизнь, проверял стереотипы и эталоны посредством иронического к ним отношения. Для этого часто переодевал известных исторических персонажей, ставил их в новые исторические обстоятельства – Мюнхгаузена, Свифта, Калиостро. Ирония ему нужна была не для того, чтобы скрасить жизнь, заслониться от нее; она была его рабочим инструментом, которым он вскрывал реальность.

Вообще-то он предпочитал, чтобы его называли писателем. В крайнем случае драматургом. Но был он на самом деле философом. То есть мудрецом.

Когда-то казалось, что горинские фантазии на известные темы и мотивы – это его эзопов язык, это способ шифровки его истинного отношения к современности. Такая светомаскировка. На деле все гораздо сложнее.

Он, пожалуй, как никто из наших современников, живо чувствовал пространство мировой культуры и был в нем своим человеком, потому, как никто, свободно в нем ориентировался. Классика была для него мифологической почвой. С сюжетами и биографиями известных авторов обращался так же, как драматурги Древней Греции с мифами о земных царях и олимпийских богах, – свободно, по своему усмотрению. У Тевье, еще одного близко знакомого Горина, под рукой было всегда Писание. Оно у него сидело в подкорке.

Таким же Писанием для Горина служила Культура. Тевье на каждый житейский случай приговаривал: «Не сказано ли в Писании…» И Гриша на всякую коллизию откликался притчей из того писания, коим служила ему Классика. Философы отважные люди – они рискуют шутить со смертью.

Человек на своем веку умирает не однажды, как не однажды рождается. Смерть предусмотрена правилами игры, которая называется «жизнь». Гриша это понимал. Об этом его пьеса «Дом, который построил Свифт», где его герой репетирует свой уход. Об этом его «Тот самый Мюнхгаузен». Об этом почти каждая его пьеса.

Одна из последних его вещей – «Трехрублевая опера». Режиссер Мэкхит (как бы его мог сыграть Андрей Миронов!) снимает один за другим дубль своего повешения. Но делает это с каким-то невероятным жизнерадостным азартом.

У него всегда в пьесах – хеппи-энд. Но это всегда – смертельный хеппи-энд. Как в цирке смертельный номер, который артист «выкидывает» во славу торжества жизни.

…Передо мной последняя книга Горина. В ней самое лучшее из того, что он написал. В ней он сам. За рамками ее то, что сохранили кино– и телеэкран.

Телевидение и Интернет, который, насколько я знаю, завлек автора молчаливого «Свифта» в свою