И тут в третий раз дудки заревели. Ратники копья выставили. Щиты сомкнули. Точно еж рассерженный иголками ощетинился.
Вот на эти иголки и напоролись викинги. Кто-то копье в грудь принял. А кто-то не растерялся. Под копья поднырнул, в кувырке под ноги ратникам подкатился. И мечи с топорами в дело пошли.
Врубились. Закипело. Закружило. Завертело. Кровью брызнуло.
— О-о-один! — раскатилось над побоищем.
И вновь дудки у саксов заиграли. На этот раз пискляво. Поддались ратники. Отходить стали. К речушке жаться.
— Ага! — обрадовался Торбьерн. — На испуг вояки слабыми оказались! — кричит.
А я вижу, что все, как в играх моих — в деревянное войско с отцом в детинце коростеньском, — заманивают саксы викингов в ловушку. И точно.
В стороны разбежались ратники. А викинги в речушку уперлись. Куда дальше-то катиться? Только в воду. Передние притормаживают, да задние их в спину толкают. А из воды рогатки торчат. Колья навостренные. Это не люди, с ними не порубишься. На них либо гибнуть надо, либо изворачиваться. А на другом берегу новый ряд копейщиков. Стоят. Копья опустили. Только на берег высунься — враз пришпилят. Умно.
А саксы еще и с боков прижимать стали. А вот и риттеры. В спину варягам заходят. Кони у них крепкие. Кого на копье всадник не подденет, того мечом порубит, а коли и от меча враг уйдет, так конем потопчет…
Слышу я, как взвыл Торбьерн от злости. Мне его даже жалко стало. И за Орма отчего-то сердце защемило. И за всю ватагу нашу. Нашу?
Я почувствовал, что совсем уже с ними сжился. И били меня, и за человека не держали, и помимо воли моей вывезли незнамо куда, да только нужно в чужом краю хоть на что-то опору иметь…
— Хевдинг! — заорал я. — Смотри! Орм из боя наших выводит!
Издалека лысая голова Могучего видна. Ишь, как на солнце сверкает. Не хуже сакских шеломов. Вижу, что прорубаются они в сторону рощи. Орм впереди, а за ним и остальные.
Уже близок прорыв…
Улицу целую прорубили…
Все…
Выбрались…
Бегут…
Конники за ними…
А деревья все ближе…
Только куда они, через ветки и бурелом?..
— Давай, Орм! Давай! — ору что есть мочи.
— Давай, Могучий! — вторит мне Торбьерн. Вдруг от конного отряда риттер отделился. К нам повернул. Коня подгоняет. Копье наперевес. Прямо на холм прет. У коня грива по ветру. За риттером плащ развевается. На броню у него поволока расшитая наброшена. На ней зверь диковинный пасть раззявил.
Присмотрелся я — чур меня! Это ж Ящур![119] Я даже сплюнул от омерзения.
А всадник уж рядом совсем. А мы стоим вдвоем Не бежать же.
— Трэль, — слышу голос хевдинга. — Держи!
Обернулся я, а он мне нож свой сует. Я нож взял. Приготовился. Он меч свой поднял. Стоим.
А риттер доволен. Добыча легкая. Не бежит даже. Скачет, а сам решает, то ли малого на копье подцепить, то ли старого…
Все же старого решил. На Торбьерна копье направил. Я еле отскочить успел. Он мимо пронесся. Хевдинг копье его встретил, от груди своей отвел. Только наконечником его все же за плечо зацепило.
От земли оторвался викинг. В воздухе повис. Да, видать, тяжел оказался. Не удержал его риттер. Опустилось копье к земле. Поволокло Торбьерна по зеленой траве. Но вырвался наконечник из плеча, порвал кожу, и в небушко рванул. Упал хевдинг, а у риттера от такой неудачи копье из рук выскользнуло. Но ему ничего. Выхватил меч, коня развернул и на меня…
Я-то ему совсем простой мишенью казался. Он даже коня передо мной придержал и на дыбы его поднял, чтоб красиво меня располовинить. Только мне почему-то половиниться не хотелось. И ждать, когда мне на голову меч его опустится, я не стал. Под пузо коня и кинулся. Да рукой свободной за подпругу уцепился. Только клинок рядом просвистел.
Конь с дыбков опустился. Закружил его риттер. Достать меня хочет. А я под ним болтаюсь. Только ноги убирать успеваю, чтоб мне их конь не отдавил. Нож под подпругу сунул, ремень подпружный лопнул. Я на землю упал, голову руками прикрыл. Но защитил Даждьбоже. Конь меня перескочил.
А седло набок с него поползло. А с седлом и всадник. Грохнулся он тяжело оземь. Всхрапнул и замер.
И конь встал точно вкопанный. Я в горячке вскочил. Гляжу, а у риттера голова набок. Шею он, видно, при падении себе свернул. Вот и славно. Я коня за узду схватил. А сам отдышаться никак не могу, от страха колени дрожат.
А тут и Торбьерн застонал…
Живой…
Я к нему коня подвел. Он уж сидит. Из раны кровища хлещет. Сам бледный как полотно.
— Заберешься? — я у него спрашиваю. — А то тяжелый ты, хевдинг, не подниму я тебя.
— Смогу, — отвечает.
— Ну, давай.
Он с земли приподнялся, об меня оперся, на коня влез.
— Удачливый ты, трэль, — говорит.
— Какой есть, — я ему в ответ. И сам на коня запрыгнул…
Мы подальше от побоища отъехали. На землю сошли. Он прилег, а я перед ним на колени встал и на рану помочился[120]. А рана у него на плече глубокая, как жабий рот. Серьги из уха вынул, одну у себя, другую у него.
— В скобы согнуть одной рукой сможешь? — спросил.
— Угу, — он сквозь зубы промычал.
Я рану ему пальцами сжал. Он скобы наложил. Сдавил так, что рана рот свой жабий закрыла.
— Вот и пригодился отцов благодар, — сказал я.
— Что? — не понял он.
— До Глубокой бухты далеко?
— Если напрямик — завтра к вечеру будем.
— А по-другому нам не надо, — говорю, а сам улыбаюсь, все еще не веря, что живым остался.
Потом подорожника нажевал. Здоровья Белореву за науку пожелал. Приложил к ране. Перевязал.
— Поехали, что ли?
Он встал. Вижу — поплыл. Но ничего, на ногах держится.
— Поехали — говорит.
А чуть позже, когда мы в лесок въехали, он спросил:
— Ты точно на арфе не играешь и висы слагать не умеешь?
— Нет, — ответил я ему.
— Чудной трэль, — хмыкнул он.
И мы дальше поехали. Молча. Чтоб силы беречь…
В Глубокой бухте тихо шумел прибой.
Дохлыми тушами лежали на берегу драккары. Мне было жалко глядеть на них. Гончие псы Океян-Моря, вырванные из привычной стихии, выглядели нелепо и беспомощно. Оскаленные драконьи морды, созданные, чтобы сеять ужас среди прибрежных народов, сейчас уныло смотрели вдаль, поджидая бросивших их хозяев.
