Зал с колоннами в одном из столичных особняков. Длинный стол. На нем таблички с именами участников брифинга. За столом, указанные в табличках участники: в центре Гоголь, справа от него Белинский, слева – Яким. Зрители в зале – выступают в роли журналистов. Над столом висит огромный портрет Пушкина с траурной лентой. Белинский – ведущий.
Белинский: Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…
Оживление в зале. Белинский доволен произведенным эффектом.
Все мы знаем наизусть эти гениальные строки. Именно с них начинается подлинная история литературы страны нашей! Но сегодня мы будем говорить о ее первых младенческих шагах. О предуготовительном этапе, который неразрывно связан с именем Александра Сергеевича Пушкина. И пренеприятность известия нашего заключается в том, что его нынче уже нет с нами.
Белинский встает и скорбно опускает голову. За ним – Гоголь. Последним, с явным неудовольствием встает Яким. Секунд десять они молча стоят.
Прошу садиться.
Все садятся.
(патетически) Что есть Пушкин для нас, как не предвестник, не ранняя заря могучего направления, поставившего перо на службу святому делу бичевания пороков и язв общества? Чем Пушкин нам дорог, как не тем, что стал невольным пестуном и ступенью для этого направления и в первую голову для наиглавнейшего из литераторов российских, занявшего место Пушкина на вершине еще при его жизни, а ныне уже далеко ушедшего вперед в своем развитии… Давайте поприветствуем. Николай Васильевич Гоголь у нас в гостях!..
Аплодисменты. Гоголь встает, кланяется и вновь садится.
…И его молодой спутник… (запинается)
Наклоняется к Гоголю и шушукается.
Яким! Ассистент и помощник гения.
Яким неохотно встает и вместо того, чтобы кланяться, с вызовом смотрит в зал. Гоголь тихонько тянет его за рукав – мол, садись. Яким раздраженно вырывает у него руку и с независимым видом садится на свое место. Аплодисменты стихают.
Николай Васильевич, скажите, какую роль сыграл покойный поэт в становлении вашего несравненного дара?
Гоголь: Спасибо. При слове 'Пушкин' многое возникает пред внутренними очами моего взора. Помню себя. Порой неодетого, а случалось, что и не евшего до полудня ничего, кроме сухой краюхи ситного и пустого чая, спешащего пешим образом за неимением иной раз лишнего гроша на извозчика, отражаясь в зеркальности витрин, наблюдая дам, чьи фасоны, невольно воскрешают в сознании фарфоровые статуетки – отраду провинциалки с гусиной шеей и черепаховой пудреницей со сколом на ободке.
Восхищенный ропот. Все потрясены гениальным гоголевским слогом.
Придешь бывало. Стрясешь росу мелкого петербуржского дождичка в прихожей. Глядь: на встречу бежит он, с заботой на челе и чернильной крапинкой на манжете. Первое дело – что нового написал. Натурально извлекаются листы. Пушкин жадно пробегает глазами. Нет! Лучше вы, любезный Николай Васильевич! Тут важно авторское произнесение, способное с совершеннейшей точностью передать все изгибы идеи, весь букет неброских поминаний, как то: несвежесть шейного платка приказчика, или помадная банка, в коей прислуга сочла за благо содержать колотый сахар, крошки которого в сочетании с пролитым питьем создают ту характеристическую липкость, коей знамениты наши постоялые дворы.
Белинский (восхищенно): Немыслимо!
Гоголь (продолжает): Иной раз случалось оказать Пушкину услугу, разрешив тяжкую дилемму, терзавшую поэта изрядно долго. Так свет увидел 'Современник', идею издания коего, я решительно поддержал. И внес богатую лепту, предав критическому направлению стройность и глубокое понимание, сообразное духу эпохи. Не раз Пушкин, отчаявшись в бессилии подъять пером своим некий пласт, прибегал к скорой помощи моей, признавая: нет, Николай Васильевич, только ваше несравненное перо способно вскрыть этот гнойник, оказать врачествО и упокоение скорбям отечества нашего! Так, замерев в нерешительности перед огромностью замысла, Пушкин поведал мне терзавшую его идею, ставшую в последствие сюжетной канвой поэмы моей. (повышая голос) Во исполнение воли пушкинской, воздвиг я на раменА свои труд, способный погрести под собой, иного излишне уверенного в своих силах автора. Только Вам, Николай Васильевич по плечу, – твердил Пушкин, снуя по кабинету среди раскиданных повсеместно истерзанных стремительной рукой черновиков. А когда выслушал первые главы, коими я простился с ним, отъезжая за пределы отечества нашего, дабы, как игумен в прохладной келье всецело отдаться труду, сказал (патетически, воздев руки): 'Боже! Как грустна наша Россия!' Слеза, словно перл, сверзлась с уголка пушкинского глаза и сокрылась в бакенбарде, как некий зверь, спугнутый неловким стрелком.
Гробовая тишина.
Белинский: Потрясающе! А что 'Ревизор'?
Гоголь (неохотно): Владение комическим пером не было отличительной чертой Александра Сергеевича, о чем мне не раз приходилось слышать от него изустно в минуту откровенности. Начав было сюжет сей и осознав полную свою для него непригодность, Пушкин призвал меня и умолил подхватить гаснущий факел…
Наклоняется к Белинскому. О чем-то шепчутся.
Белинский: Слово имеет Яким.
Яким (Гоголю, недовольно): Говорить по писанному?
Гоголь наклоняется и что-то горячо ему шепчет на ухо. Яким недовольно отстраняется от него и поводит плечами.
Скажу уж. Рот, кажись, есть. И соображением не обижен.
Поворачивается к аудитории. Кладет локти на стол и подается вперед.
В общем, так. Пушкин барина очень сильно любил. Бывало снег валит или там дождь, ветер воет – аж крыша трещщыт. Глядь: Пушкин. А на самом шинелька худая, да фуражонка летнего фасона. Куда, говорю, ты в такую погоду подрядился? Захвораешь ить с перемёрзу. Нет, пробирается. Ну ладно, говорю, иди, коль у тебя такая нужда.
Белинский: Волнующая картина. И подолгу Пушкин пребывал в доме вашем?
Яким: Порой, цельными ночами сиживали. Барин уж говорит ему со всякой деликатностью: мол, шел бы домой – жена ж на сносях. Да куда там! Нет, говорит, читай мне свои сочинения, больно хороши, не слыхивал таких! А потом встанет враскоряку и ну стишки говорить. Пару куплетов закончит – барина неволит: читай, мол, рассказ. Барин из почтения через силу немного почитает. Тот снова давай стишками сыпать. Пушкин-то рад радешенек, что его слушают. А барину – тягость одна. Так до утренней зори и кувыркались… Доведешь, бывало, Пушкина до дверей, направление придашь. Глядь, а барин уж без сил – закемарил в столовой. Ну, натурально, прихватываешь его споднизу и несешь до постели. А там уж…
