Гоголь еле заметно, дергает Якима за рукав, тот резким движением, отнимает руку.
(Гоголю, недовольно) Да, знаю я! Что ж я совсем без соображения что ли?!
Белинский: А случалось, что Пушкин не заставал барина?
Яким: А то нет! Барин же при деле всегда. Не то что… Слышу, скребется, что мышь, в дверь. Открываю: стоит. Что надо? – спрашиваю. Барин, говорю, в отлучке. А Пушкин мне: 'Нельзя ли, голубчик…'. Он меня почему-то всегда 'голубчиком' называл. И за пуговицу эту (показывает) теребил. '…Нельзя ли, – говорит, – голубчик, взглянуть на бариновы бумаги. Может, что новое написал. Так я почитаю. Барину только не говори'. И сует мне рубль серебра. А я что? Рубль – в хозяйстве вещь полезная. Ройся, коли охота. Только, чур, при мне! Чтобы не прихватил чего. А то они прихватят, а мне перед барином отвечать…
Белинский: Спасибо, Яким. Думаю, мы все в долгу перед этим простым рабочим человеком, передавшим совершенно бесхитростно живые впечатления от встреч с нашим дорогим покойником.
Бурные аплодисменты.
Гоголь: Вспомнилась еще одна характеристическая деталь. Как-то в минуту крайней откровенности, разгоряченной то ли пуншем, то ли ликером… (задумался) уж не упомню точно… по-моему, 'Шартрез'. Надо будет снестись с записями той поры – у меня отмечено. Так вот, обнимает меня Пушкин за талию и, несколько заражая парами выпитого, делает своеобразное признание…
Пауза.
'Люблю, – говорит…
Пауза.
…смотреть на пожары!' 'Помилуйте, – говорю, – Александр Сергеевич! Это ж, коли частное строение – потеря жилища для хозяев оного, коли казенное – убыток казне'. 'Эх, – говорит, – не понимаешь ты, брат, в чем тут соль!'. Я, натурально, в неведении, о чем и сообщаю Пушкину с полнейшей откровенностью. И слышу такой анекдот: оказывается при пожаре на крыши всегда выбегают кошки, крыша же при этом чрезвычайно раскалена. Так вот, Пушкин уверял, что вид этих несчастных тварей – самое смешное, что ему случалось наблюдать в жизни. Большой оригинал.
Затемнение.
Та же дорога, по которой во второй сцене первого акта Криспин с Зачатьевым ехали на ярмонку. Только теперь коляска следует в обратную сторону. Ирина беззаботна. Криспин напряжен. В какой-то момент он не выдерживает, резко останавливает коней и отбегает прочь в сторону перелеска. Там он садится на пригорок рядом с густым кустарником и в отчаянье сжимает голову руками. Ирина, кажется, этому совершенно не удивлена. Она некоторое время сидит неподвижно. Потом соскакивает с коляски, подходит к Криспину и, поправив юбки, садится рядом с ним. Криспин отнимает руки от лица и поворачивается к Ирине.
Криспин: Я – негодяй.
Ирина смотрит на него с интересом, но никак не реагирует – ждет продолжение.
Прошу выслушать меня до конца. А там… (запинается) Уж какая будет Ваша воля – так тому и быть.
Ирина молча кивает.
В нашей губернии есть помещики. Добрые люди. Просвещенные. Приласкали дворового мальчика. Родители его по недосмотру в метель заплутали и замёрзли. Насмерть. Насилу потом отыскали. Сиротку взяли в дом. Книжки подкладывали, разговоры разговаривали – образовали как-то. По мере сил и досуга. Мальчик вырос. Применялся только для благородных поручений: библиОтикой ведать, ноты после фортепианной игры собирать, то, да сё. И вышел из него первостатейный враль… Раз приехал на ярмонку, заврался так, что едва не растерзали торговцы. Насилу солдаты отбили. Свели в арестантскую. Тот дальше врать. Так доврался до губернаторского дома. А там (машет рукой) и вовсе голову потерял. Очнулся в коляске. Рядом, обманутая им девица, (с болью) дороже которой у него нет никого на свете… хотя еще вчера знать не знал… (запинается) В общем: в коляске у него девица и разбитая, как фарфоровая тарелка, жизнь. И некуда ехать…
По ходу рассказа Ирина меняется в лице. Беззаботность исчезает. Глаза расширяются. Появляется выражение крайнего удивления. Почти испуга. На последних словах она стискивает его лицо в своих руках и буквально выедает его глаза своими.
Ирина (раздельно): Ты что, в самом деле?..
Криспин, зажмурившись, кивает.
(почти кричит) Ты что, в самом деле, вообразил, что я приняла за чистую монету твои абиссинские сказки???
Ирина бросает Криспина и падает на бок в приступе здорового молодого смеха. Криспин сначала ошарашено смотрит на хохочущую девушку, потом улыбается, потом тоже начинает смеяться и, в итоге, валится рядом с Ириной.
Ирина (отсмеявшись): Уморил ты меня, царёв крестник, хуже холеры.
Садится, отряхивает одежду. Криспин усаживается рядом. Он чувствует: то, что его терзало, благополучно разрешилось, но не может понять – как это произошло.
Криспин (опомнился): Но позволь, я – крепостной, а ты…
Ирина: Уже не крепостной.
Вскакивает и бежит к коляске, оборачиваясь на бегу, чтобы подразнить озадаченного Криспина.
Ирина (на бегу): Эй, на палубе! Ты что там, корни пустил, как баобаб?
Криспин следует за ней. Ирина забирается в коляску раскрывает саквояж и безжалостно вышвыривает из него одежду, туалетные принадлежности и прочие вещи - на корзины с припасами. Дойдя до дна, она достает огромную пачку ассигнаций, перевязанную бечевкой, и, не глядя, бросает ее на облучок. А затем, достает, то, что искала – небольшую кожаную папку.
Извольте ознакомиться, милорд. Паспорта. Настоящие.
Криспин достает из папки два листа гербовой бумаги с подписями и печатями.
Криспин (читает): Трифон Брокгауз… Софья Брокгауз…
Ирина: В честь твоей безвременно утонувшей матушки. Ты не против?
Криспин возвращает паспорта в папку и отдает ее Ирине. У него нет слов. Ирина возвращает папку в саквояж.
(не поворачиваясь, цитирует) '…Посему прошлое свое она решительно предала забвению. Софья Брокгауз. И только'. Как здорово ты это придумал!
Спрыгивает с коляски.
(мечтательно) Корабельным юнгой. Вслед за любимым. Хорошо!
Криспин: Но позволь, что ж мы будем делать?
Ирина (восторженно): Жить! Понимаешь ты это,
