Врываются клокочущие волны новой смены, возвещая новые формы, но это наступит лишь тогда, когда разрушительный их разлив пойдёт на убыль после половодья. Сомс, сидя здесь, подсознательно ощущал их, но мысли его были упрямо обращены к прошлому – так мог бы всадник мчаться в бурную ночь, повернувшись лицом к хвосту несущегося вскачь коня. Через викторианские плотины перекатывались волны, захлёстывая собственность, нравы и старые формы искусства. Волны оставляли на губах солёный привкус, словно привкус крови, подступая к подножию Хайгетского холма, где покоился в могилах век Виктории. И сидя здесь, высоко, в этом обособленном уголке, подобный символической статуе Обеспечения, Сомс отказывался слышать их неугомонный прибой. Он инстинктивно не боролся с ними: в нём было слишком много примитивной мудрости того животного, которому имя – Человек-Собственник. Волны угомонятся, когда у них пройдёт приступ перемежающейся лихорадки экспроприации и разрушения, – насытившись ниспровержением чужого творчества и имущества, они опадут и войдут в берега, и возникнет новое строительство на основе инстинкта, который старше лихорадки изменения, – на инстинкте домашнего очага.

«Je m'en fiche», – сказал бы Проспер Профон. Сомс не говорил: «Je m'en fiche» – это по-французски, и чем меньше думать о бельгийце, тем лучше, но в глубине души он знал, что перемена означает лишь промежуточный период смерти между двумя формами жизни, необходимое разрушение для расчистки места под новую собственность. Что в том, что вывешена доска и уютное гнездо сдаётся в наём? Придут другие, и в один прекрасный день кто-нибудь приберёт его к рукам.

И лишь одно действительно смущало Сомса, когда он сидел у могилы: нывшая в сердце тоска – оттого, что солнце колдовскими чарами зажгло его лицо, и облака, и золотую листву берёзы, оттого, что ветер так ласково шумит, и зелень тиса так темна, и так бледен серп месяца в небе.

Сколько бы он ни желал, сколько бы к ней ни тянулся – не будет он ею владеть, красотой и любовью мира!