несмешанное вино, а коринфянин сиял и кивал, а у меня начала кружиться голова. У нее и правда не было глаз ни для кого, кроме Луция Гальбы. Мы там словно бы и не сидели. Коринфянин потребовал еще музыки и танцев. Высокими прыжками, переворачиваясь в воздухе, влетели в зал танцовщицы, трубы зазвучали бесстыдно, испуская горловые звуки, и я исполнилась зависти – невзрачная старуха, чье достоинство, чья святость были забыты среди шума плясок, осушения чаш и ласк. Мальчик, который пел, теперь нашептывал что-то на ухо Иону. Я вызывающе протянула чашу себе за спину. Вскоре она вернулась ко мне, полная до краев темным неразбавленным вином. Мужчина, подавший ее мне, стоял на коленях и улыбался крупными белыми зубами. Он был черный. Меня осенило, кто я и что я. Встав, я закричала:

– Возлияние!

И выплеснула всю чашу на пол перед моим ложем. Такой жест в театре заставил бы зрителей окаменеть, но, как ни унизительно признаться в этом, в зале коринфянина он никакого впечатления не произвел. Танцовщицы продолжали танцевать, трубы продолжали рявкать, пропретор продолжал ласкать, а мальчик досказал Иониду историю, над которой они хихикали, как нехорошие дети. Спас меня коринфянин. Он встал, подошел ко мне и увел в атрий, где поручил заботам домоправительницы, которая показала мне, где лечь спать.

Следующее утро было холодным, но ясным. Все горы Этолии по ту сторону воды стояли белые. Мы собрались в путь. Пропретор не пошел проводить нас к парому, предоставив этот долг коринфянину.

Попрощался он с нами в атрии. Расставание отнюдь не было дружеским. Мне он сказал просто:

– Прощай, госпожа. Доброго пути. – Но его прощальные слова Иониду были без обиняков.

– Прощай, Ионид, сын Ионида, жрец Аполлона. Мой совет тебе впредь заниматься только своими религиозными обязанностями.

Я начала что-то понимать. Вы сочтете меня слепой, раз я не увидела этого раньше. Но слышишь о заговорах и мятежах в других местах и никак не ждешь, что столкнешься с возможностью того же среди тех, кого знаешь. Плыли мы по тихой воде на веслах. Я засыпала Ионида тревожными вопросами, но без всякого толку.

– Оставь, Ариека. Подобное не для женщин.

– И даже не для Пифии?

– Даже не для нее. Во всяком случае, возле шести гребцов и кормчего.

– Как тебе показался наш правитель?

– Человек превосходный во всех отношениях. А ты как думала?

– А если они…

– Что?

– Ничего. Венец был несравненным. И девушка. Только подумать, что подобную красоту можно купить!

– Мальчик был грязным мерзавчиком.

– А мне казалось, что он тебе понравился.

Ионид ничего не ответил, но знакомые складки и дрожь у его губ сказали мне, так хорошо его знавшей, что пора переменить тему.

– Ну, мы хотя бы получили деньги на кровлю.

– Я только надеюсь, что она не обрушилась под тяжестью снега.

– Ну, мы скоро узнаем.

Однако узнать скоро нам суждено не было. Лишь с большим трудом удалось выгрузить на берег нашу священную повозку, и того труднее – найти достаточно лошадей, чтобы втащить ее вверх по обледенелой дороге. Мне даже пришлось идти пешком, будто бедной крестьянке, и это оказалось немалым благом, так как ходьба меня согрела. Сидя в повозке, когда снова посыпался снег и поднявшийся ветер погнал хлопья горизонтально, я, вполне возможно, умерла бы.

Когда мы добрались до Дворца Пифий, я пригласила Ионида войти со мной. Едва дверь закрылась за нами, как я ощутила, что произошла какая-то беда. Ветер дул и там. Да, дул. В углу высился снежный сугроб. Появилась маленькая Менестия и, увидев меня, расплакалась. Да, кровля провалилась. Часть ее. Причины она не знала. Как и домоправительница. Она сказала, что Персей умудрился поднять туда балки и холсты, но не сумел как следует закрыть дыру – стоило сдвинуть что-то, как все начинало двигаться. Тут пришел сам Персей и сказал, что это только половина. Кровля книгохранилища провисает. Может быть, мы пойдем и сами поглядим? Ионид оставил меня в моих покоях, которые, к счастью, не пострадали, однако от них веяло неуютностью теперь, когда я знала, что кровля повреждена. Вскоре Ионид вернулся с Персеем и старшим плотником храма. Плотник сказал, что обе работы протянутся до наступления времени праздников, даже если снегопады не возобновятся и он сможет начать ремонт теперь же. Но так как надежды на улучшение погоды как будто нет… Ионид расспрашивал его, пока не узнал всего, что можно было узнать. Потом отослал, сказав, что сообщит ему о своем решении. Затем сказал:

– Могу ли я пойти с тобой в твои покои?

– Конечно, святейший. Менестия, перестань хныкать, дитя. Можешь пойти с нами.

Угли тлели в самой большой из наших жаровен. Я согрела над ней руки и спустила платок на шею. Менестия стояла, шмыгая носом. Ионид расхаживал взад-вперед по всей длине атрия.

– Ионид, я должна сказать это. Решение принадлежит мне, знаешь ли.

– Какое решение?

– Это Пифион. Я Пифия.

– Разумеется, дражайшая госпожа. Я только хотел избавить тебя от лишних хлопот.

– Ну, так я решила, что работы начнутся, как только позволит погода.

– Ты можешь объяснить ему, что надо сделать?

– Нет. А ты?

– Ты понимаешь, в чем трудность? Мы привезли из Афин достаточно, чтобы начать. Но с чего?

– С кровли, конечно.

– Да, но с которой?

– Возьми меня с собой, Ион.

– С которой кровли?

Я промолчала, и Ионид продолжал:

– Видишь ли, могут пострадать книги. Они ломкие. И невозместимы.

Я молчала и думала.

Книги. Этот огромный и великолепный список имен.

– Надо позаботиться и о Пифионе, и о книгохранилище. Привести их в порядок. Это очевидно.

– Нет.

– Нет?

– Совсем не очевидно.

– Ну, так сделай это очевидным для меня.

– Ради чего существуют Дельфы?

– Ради оракула. Уж это-то очевидно.

– Могут Дельфы существовать без оракула?

– Нет.