таланта. Они тщательно следили за своей речью, так что в некоторых отношениях она казалась старомодной.

Вновь нас приветствовали любезно и с благоговением. Хотя не думаю, что благоговение было таким уж глубоким. Скорее казалось, будто эти почтенные господа старательно выставляли напоказ видимость того, что, по их мнению, им следовало чувствовать. Во внезапном приступе застенчивости, хотя отнюдь не стыдливости, я закутала лицо платком.

Однако было немалым потрясением узнать, что тебя поместили в Парфеноне, причем в помещении, выгороженном позади колоссальной статуи самой богини. Если вспомнить, что Крылатая Ника, которую она держит в правой руке, изваяна в натуральную величину, то сразу становится ясно, до чего же это чудовищно скверная статуя. Начать с того, что поза ее выглядит скованной, откуда бы вы на нее ни смотрели. Поскольку голова находится так высоко, она кажется слишком маленькой, а опущенная кисть настолько больше естественной величины, что оставляет впечатление грубой неуклюжести. И священный истукан создает впечатление не священности и мощи богини, а только хлопотливой суеты муравьев, которые собрали воедино ее тело. Копье, лежащее на сгибе ее левого локтя, длиннее и толще мачты триремы. Никто из афинян, с кем мне довелось разговаривать, не восхищался этой статуей. Они отводили меня в сторону и предлагали полюбоваться каким-нибудь изящным и жестикулирующим изделием, создавая которое ваятель превзошел все пределы выразительности и сложности. Но часто краски резали мне глаза излишней яркостью. Ведь я привыкла к древним изваяниям в Дельфах, где время заставило краски потускнеть настолько, что цвет их мало чем отличался от цвета самого камня. Другое дело картины в крытых колоннадах. Они вызывали ощущение, что ты своими глазами видишь осаду и пожар Илиона. Можно было смотреть на безумное лицо Аякса и восхищаться благообразной старостью Нестора.

Но я балую себя воспоминаниями о моих путешествиях. В конце-то концов я впервые уехала более чем на час-другой пути от дома, где родилась, и я не думаю, что мне еще когда-нибудь доведется путешествовать. Куда бы я отправилась? Я же видела Афины и живу в Дельфах. Лучше я продолжу.

В нашу честь устраивались пиры. Дамы не сидели на стульях, держа спину прямо, но возлежали на ложах и не закрывали лиц, совсем как мы, дельфийские женщины. Ощущаешь себя частью высокоразвитой цивилизации. Я, разумеется, из-за своего положения иногда прикрывала рот шарфом, но, мне кажется, дамы видели в этом оправданное и тактичное напоминание. Даже супруга архонта. В какую-то минуту на этих пирах – кроме совсем уж для избранных – Ионид начинал говорить. В афинской манере, словно бы совершенно случайно. Кто-нибудь, коснувшись чего-нибудь, упомянет, как в свое время его дед обратился к оракулу и как глубоко он был поражен тем-то или тем-то. Затем следовал прямой вопрос Иониду о людях, с которыми ему доводилось встречаться в Дельфах, и Ионид получал возможность поделиться своими воспоминаниями о Сулле, диктаторе Рима, и о том, как Сулла смеялся над обветшалостью зданий и говорил, что греки умеют только строить, но не сохранять построенное. И далее к тому, что наша кровля вот-вот обрушится. Один раз какой-то острослов перебил его на этом месте словами:

– Мой дорогой верховный жрец, Эсхил, следовательно, был совершенно прав!

Когда лед был настолько сломан, одна слишком уж красивая молодая женщина (по-моему, из тех, кого мы называем гетерами) призналась, что никак не могла собраться с духом и заговорить со мной, но все они просто сгорают от любопытства узнать, «на что это похоже». Подобный смелый зачин служил началом истинно афинской беседы: перекрестным намекам и остроумным шуткам, непонятным чужестранцам – во всяком случае мне, однако боги в них упоминались и так и эдак. Я быстро теряла нить. Подобные разговоры я могу определить только как изысканно кощунственные. Один молодой человек, с тем, что можно назвать веселой насмешливостью, даже обвинил Ионида в сочинении всех прорицаний. Это вызвало внезапную и, я почти уверена, растерянную тишину. Ионид невозмутимо солгал:

– Я ни разу в жизни не сочинял ответ оракула. Мы, мне кажется, зашли в наших рассуждениях о пророческом вдохновении слишком далеко, принимая во внимание, что и кто сидит между нами под покрывалом и в молчании. Но позвольте мне сказать, что я всегда передавал то, что слышал, а если не был уверен, правильно ли расслышал, то не говорил ничего. Вам известно, что оракул иногда возвращается к старинному обычаю и вновь говорит гекзаметрами. Я всего лишь эхо. Я не поэт и не сумел бы сам сложить эти стихи. Они исходят из уст чистых, святых, и через них вещает бог.

Тишина воцарилась глубочайшая. Я подумала, а не обвинить ли Ионида в предельном богохульстве, заключенном в этом его утверждении, но не стала. Как я могла? Но было и еще кое-что, понуждавшее меня к молчанию. Говорил атеист, и, зная его настолько хорошо, я понимала, что говорит он со всей искренностью. Он верил в свои слова – или же я всегда полностью в нем обманывалась. Значит, Ионид, циник, атеист, интриган, лжец, верил в бога!

Полагаю, мы все меняемся. Прежде я верила в Олимпийцев, во всех двенадцать. Насколько я верю теперь, после того как годы и годы слышала, как Ионид придумывает речи за меня? Насколько после того, как годы и годы придумывала их сама? Насколько после всех лет, пока помнила, как бог изнасиловал меня, после всех лет полуверы, поисков доказательства того, что предметы моей веры существуют на самом деле, и если двенадцать богов не обитают на этой горе, так они все-таки обитают где-то еще, каким-то иным образом на гораздо более великой горе? Это было свыше моих сил. Я ничего не сказала, продолжала хранить молчание и совсем укутала голову покрывалом.

Ионид счел это обдуманным жестом. Но мной руководил стыд. Только стыд.

Он продолжал и, видимо, к той минуте, когда я вновь начала слушать, успел сменить неловкую тему религиозного поклонения на уважение, которое положено богатству. Да, говорил он, чистейшая правда, что оракула довели до… говоря без обиняков… до попрошайничества! Он не собирается докучать этому благородному обществу пошлыми финансовыми и ну просто финансовыми делами! Разумеется, если кто-нибудь пожелает…

Да, они пожелали. Архонт потребовал свой стиль, таблички и обозначил сумму. Остальные не скупились на обещания. Женщины собирались принести в дар драгоценности. Было ясно, что Афины, пусть они и не были вооружены, все еще имеют в своем распоряжении много чего.

– В основном туризм, – сказал Ионид, когда мы возвращались через Марсово поле. – И еще университет. От Афин теперь мало что осталось, кроме университета. Но и это, конечно, очень много.

– Похоже на двор ваятеля. Все эти жестикулирующие герои и чистые голые алтари!

– Да, кстати. Дорогая первая госпожа, не могла бы ты на этих бобовых трапезах – ты слышала архонта? – не могла бы ты быть более… тронутой божеством? Я-то знаю, что так и есть, но этим людям необходимо все время напоминать, что Дельфы – место живого оракула и жизненно необходимы для благополучия страны и всего мира.

– А это так?

– Я принимаю во внимание твою усталость. Но помни о кровле!

К тому времени, когда мы провели в Афинах десять дней, я начала понимать сущность афинского бытия. Их учителя были обаятельны даже в своих чудачествах. Никогда еще я не чувствовала себя окруженной таким мягким и посмеивающимся теплом уважения и понимания. Их ученики были сама воспитанность. Многие среди последних были римлянами, посланными в Афины для завершения своего образования. Из этих некоторые были греками больше, чем сами греки. Точно так же, как некоторые греки, стыжусь сказать, разыгрывали из