Увиденное мною, при всей своей невозможности и одновременно обыденности, куда больше доказало мне его правоту.
Нарушая все законы пространства и гравитации, окно, прорубленное в стене комнаты, выходило на потолок совершенно такой же больничной палаты. Впившись пальцами в подоконник и заглядывая сквозь невообразимо толстое стекло, я смотрел откуда-то сверху на распростертое на койке немощное стариковское тело, к которому десятками вьюнков- паразитов присосались трубки катетеров. Вокруг суетились женщины и мужчины в белых халатах, переливались огни стильной бежевой медицинской аппаратуры и в пролегающие глубоко, как туннели метро, вены подагрических узловатых рук старика вонзались жала одноразовых шприцов.
Это был он. Настоящий Юрий Кнорозов.
Новым толчком меня опять швырнуло на пол; оторвавшись от линолеума, я уткнулся в мозаику фотографий, которой обросли стены палаты. Перед глазами поплыли снимки: Кнорозов с экипажем своего сакрального «Ла-5», он же, постепенно стареющий, отмечающий десятилетний, тридцатилетний, полувековой юбилей Дня Победы со своими сослуживцами, кучка которых редеет с каждым годом…
Десятки фото Кнорозова с его женой, о которой он так мало и неохотно говорил со мной, но которая, верно, была самым дорогим для него человеком - свадьба, отпуск в Крыму, совместные поездки в Латинскую Америку, поцелуй на фоне Пирамиды Гнома…
Несколько групповых портретов с людьми в кондовых костюмах и плащах, с непроницаемыми физиономиями…
Старинные монохромные карточки, судя по подписи, с лицами его родителей, еще какие- то незнакомые люди. И любимая дочь - во всех возрастах, от рождения до нынешнего дня.
Вот он сам, совсем пожилой, стоит рядом с какой-то церквушкой; на другой фотографии - пересекает двор ветхого белокаменного монастыря, чинно беседуя с солидным благостным попом.
Многие из людей, появлявшихся на его снимках, чрезвычайно сильно напоминали мне знакомых по журнальным обложкам или из телерепортажей всемирно известных политиков, кинозвезд, ученых, но спутать их не позволяли недопустимые расхождения во времени - скажем, пилот кнорозовского истребителя в сорок пятом был неотличим от одного из популярнейших современных американских певцов.
И чем дольше я всматривался в эти кадры, тем очевиднее становились для меня параллели, проведенные невидимым карандашом между жизненными вехами и людьми, определившими судьбу Кнорозова, и особыми приметами сегодняшней действительности - в особенности в нашей, но также и в прочих странах. Весь известный мне мир словно нес на себе отпечаток личности этого загадочного старика.
Я мог бы сказать, что в тот момент, когда я окончательно понял, что он мне не лгал и не заблуждался, в моем мозгу - а мне все же было привычнее и уютнее считать его своим - стали разворачиваться грандиозные процессы, по масштабам не уступающие образованию и крушению целых галактик. Ведь я переосмысливал и заново созидал для себя картину мира, в то время как старая, теряя форму и содержание, рассыпалась и развеивалась по ветру, будто высохшая песочная скульптура.
Но все было иначе. Я просто поверил в эту возможность.
В двадцатый век, век триумфа симбиоза науки и техники, восславленного материалистической пропагандой, религиозные и мистические догмы, полагающие возможность тонких сфер мироздания, сильно сдали свои позиции.
И однако же, до сих пор любой человек в той или иной степени готов допустить, что все, что он видит вокруг себя, существует лишь постольку, поскольку существует он сам, могущий эту реальность (если тут вообще уместно говорить о реальности) воспринимать. Число философов, сделавших себе имя на этой изящной умственной конструкции, пропорционально ее недоказуемости и соблазнительности.
Но если принять допущение, что весь окружающий мир находится в нашей голове, что мешает сделать еще один шаг вперед и примириться с чуть более смелым предположением - что, если голова эта не наша, а чужая?
Религиозные вольнодумцы - в особенности придерживающиеся восточных верований, не исключают, что вместилище мироздания - некое великое, всеобъемлющее божественное сознание. Тут вполне может сказываться присущая человеку гордыня: собственным эгоцентризмом он согласен поступиться, только если таким образом приобщится к чему-то невыразимо более могучему, прекрасному и величественному, чем он сам.
Однако кто может, ничтоже сумняшеся, исключить, что вместилище это - не заполненное нестерпимо ярким светом безграничное сознание Будды или Иеговы, а тесное, пахнущее старыми купюрами и нафталиновыми шариками «Я» одинокого ностальгирующего пенсионера, умирающего от рака мозга? По крайней мере, это объясняет многое из сегодняшних реалий…
Состояние лежащего внизу старика, видимо, стабилизировалось: броуновское движение медсестер и врачей по его палате замедлилось, и постепенно она опустела. Одновременно с этим стихли и подземные толчки, расшатывающие здание музея. Зашторив окно, я выбрался на лифтовую площадку. Кнорозов сидел на полу, прислонившись к стене и изможденно опустив веки.
- Как вы?
- Прошу прощения… Так схватило… Думал, конец настает, - почти неслышно ответил он.
- Я видел вас, настоящего… В окне. Все в порядке, вас спасли.
- Спасли?! - Он распахнул глаза, и я отпрянул, боясь, что меня поразит сверкнувшим в них электрическим разрядом. - Мне вкололи морфины. Килотонное болеутоляющее. Из-за постоянных инъекций я не могу прийти в себя… Это как тот таз с цементом, в который опускали ноги должников мафии, прежде чем скинуть их в Гудзон. Мне не выплыть. Я обречен на пожизненное заключение в этом нескончаемом душном кошмаре.
- И что же теперь? - потерянно спросил я.
- А вот это вы мне скажите. Затем вы сюда и прибыли.
- Но что я должен сделать? Чего вы от меня хотите?
- С той самой минуты, как я оказался в этой палате, я знал, что попал сюда неслучайно. Я что-то искал, но не знал, что именно. Чрезвычайно неприятное ощущение. Не дает успокоиться, постоянно подхлестывает, копаешься в предметах, воспоминаниях, мыслях в поисках того, что потерял. Я спустился вниз, в музей - обследовал все залы - безрезультатно. Прошел по всей улице Ицамны, от своего рождения до последних лет - ничего. Когда понял, что сплю и что проснуться не удастся, стал делать вылазки в город, в Ленинскую библиотеку, в архивы, бродить по улицам, но никак не мог найти это - чувство потери не унималось, все зудело и зудело. Пока однажды, вернувшись в музей, не задержался у экспозиции, посвященной майянской эсхатологии. И подобрал там валявшуюся на полу старинную книгу. Повесть Каса-дель-Лагарто. Мгновенно понял: это оно. Раньше ее там не было, могу отдать руку на отсечение - наверное, потому что до тех пор я не был еще готов к тому, чтобы получить ее. Попытался прочесть - не вышло. И это несмотря на то, что полжизни учил испанский, и друзей у меня в Латинской Америке всегда было полно, и даже лекции на языке читал… А дальше вы знаете.
- Но почему вы не принесли в бюро всю книгу сразу?
