Лена подняла было голову. Но опять низко наклонила ее.
— Скажи, Ленуся, о чем? Флорентий, да спросите же ее!
— Я уж не плачу, Юлитта Николаевна. Люди на хуторе наговорили чего ни чего. Там у нас поди-ка…
Закусила губу, замолчала. Потом вдруг горячо:
— Солдаты, бают, придут… Митька мой с Заречного, нас, ребят, говорит, много таких… Понаденем, говорит, чистые рубахи, и пущай. Хоть раз-то за правду постоим. Что хуторские, говорит, что мы… Помнить, мол, надо, хозяина не выдавать. Флорентий Власыч наказывал…
Она всхлипнула.
— Теперь «раклов» этих, монастырских, тоже понабрело… Мы, говорят, на вас докажем, дай срок, начальство приедет… И что будет, Господи! Хоть вы бы поговорили им, Флорентий Власыч. Вовсе спутались. Митьке-то нынче монастырский один говорит: ваш хозяин сам у нашего батюшки ручки целует, а вы, не чем покориться, бунтуете… Митька за ним. Было бы дело, да удержали.
Флорентий поставил фонарь и шагнул вперед.
— Ничего, Ленуся, молчи, — сказал ласково. — Я завтра с утра на хутор пойду, оттуда в Заречное. С Митькой поговорю. Не спориться бы вам с монастырскими. Ну их, право. Ты не реви, даст Бог — обойдется. Уж я знаю.
Он ласково погладил девушку по голове, вышел опять в переплетную и взялся за фонарь.
Литта выбежала за ним, приперла дверь в спальню и схватила Флорентия за рукав полушубка.
— Постойте. Скажите мне… Да нет, не надо, не надо. Ведь это же ребячество, что он говорит, разве возможно так взять — и перевернуть? Не выйдет же? А что он мог сам перевернуться, разве вы не знали?.. Не могли знать?
Тихо освободил Флорентий свой рукав, тихо сказал:
— Оставьте меня, Литта. Мне тяжело говорить. Ну, знал… да не понимал. Не хотел понимать.
— Флорентий, Флорентий… Так верили?
— Они его любят. Свято любят, хорошо; лучше, чем он хотел бы.
— Зачем, Господи, зачем?
— Нет, Литта. Ничего. Надо только понять, кого любишь. Ведь он… разве он? Не он. Призрак, мара… Не бойтесь, — прибавил он, слабо и странно улыбнувшись, — я никого призраку не выдам. Ни себя, ни вас, ни их всех… И дела настоящего ему не предам.
Не понимая, с ужасом и болью глядела она на него широко открытыми глазами. Залепетала отрывочно, спеша, свое, о чем думала, что хотела раньше сказать:
— Он всегда, всегда соображал… не решался, что выгоднее… Где скорее удача… Выбирал, куда. Ему все равно, какое во имя. Лишь бы шли, лишь бы власть. Он ведь для себя. Он только в себя одного верит. А больше ни во что. Не теперь, так потом, повернет, куда сам захочет. Не лжет, все молчит, а мы верим. Куда захочет.
Флорентий, кажется, не слышал. И она остановилась, не зная, что еще надо, как сказать то, чем полна душа. Ведь нельзя же, ведь надо бороться… А она опять одна, Флорентий смотрит не видя, не слушает… О чем думает?
— Флорентий, Флорентий! Что же нам делать?
Он глубоко вздохнул, точно проснувшись. Обнял Литту, нежно и тихо поцеловал ее в лоб; тотчас же повернулся и вышел. Пятно фонаря побежало за ним, скользнуло за порог и сникло. Литта осталась одна в темной переплетной. Только яркая, желтая полоса светилась под дверью в спальню.
Захотелось упасть на темный пол и плакать громко, долго, кричать и плакать. Но только губу закусила, — нет! И даже ни секунды не осталась дольше в этой темноте. Пойдет, поговорит хоть с Ленусей. Если б не ночь, не вьюга на дворе!
Глава тридцать четвертая
ЕДИНАЯ ВЛАСТЬ
Выйдя из дому, Флорентий закрыл фонарь и остановился на дворе.
Сверху не сыпало; только острый ветер порывами хватал и крутил снег на верхушках сугробов. Если привыкнуть, уж не так черно: мутно белели снега, белее неба, темнел вдали забор, огоньки мелькали во флигеле.
Флорентий постоял, потом тихо побрел по двору. Часто Роман Иванович ночевал не в большом доме, а во флигеле. Пожалуй, и сегодня так будет. Дорого бы дал Флорентий, чтобы сегодня остаться одному.
Впрочем, не надо. Он решительно направился к флигелю.
Романа Ивановича застал за ворохом бумаг. Лицо внимательное, но повеселевшее, ясное.
— Смотри-ка, Флорентий, — сказал, не подымая головы. — Даже досадно, что приходится вот эти, Варсискины, уничтожать. Великолепные, по времени как раз. Очень бы пригодились. Да незаконно отпечатаны. Свезу-ка я их завтра, припрячем пока в месте злачном, а там видно будет!
Флорентий ничего не сказал, разделся и прошел за перегородку.
— Да что с тобой? — уже другим, более строгим голосом спросил Роман Иванович.
Опять не ответил Флорентий. С полминуты длилось молчание. Шуршали бумаги, шипела плоская висячая лампа над столом.
Флорентий, наконец, вышел, стал в дверях.
— Ты завтра в монастырь поедешь, Роман?
— Если успею. Завтра думаю в город опять. Авось что-нибудь удастся. Ведь глупо же, право. А в монастырь послезавтра. Варсиса надо выписать, непременно.
— Послушай, Роман… — начал было Флорентий и остановился.
— Ну, что? А впрочем, не говори. Сам знаю. Барышня, наверно, взбунтовалась. Жалею, что при ней пришлось так, сразу. Скверная у нее школа. Ты же меня, Флорентий, изумляешь. Блажишь и наивничаешь. Опомнись, сделай милость.
Говорил рассеянно, пробегая бумажки, откладывая одни, разрывая другие.
— Значит, мне завтра к дьякону?
— Да, первым делом. За него я не боюсь, Варсис отлично подготовил. С осторожностью, конечно, взяться.
— Не послушает?
— Пустое. Наконец можешь передать, что я приказываю. Пусть не разбирается до времени. Торопиться, однако, не следует, мы незаметно руль повернем. Наладится дело. Сейчас — для серьезных выступлений рано. Зачем на глупости лезть. Оттого и злят меня случайности. А тут еще зима — самое русское бунтовское время. Зимы следует опасаться, если рано, не подготовлено как следует. Зато коли быть в России не бунтику, а бунту — тоже к зиме надо пригонять.
— Роман, а как же ты тех-то, петербургских-то, заставных, поворачивать будешь?
— Заставных? Да, да, конечно… посмотрим, подумаем… Время терпит… — Он рылся в
