помещения, — не дымят ли печи наверху в большом доме? — со вкусом принялся за чай. Флорентий принес отличного коньяку, которым гость не побрезговал. Отопьет глоток из стакана — и добавит. С морозу хорошо.

— Так собираетесь, Олег Карлович, в наши края и по делам службы? — прямо глядя на него, спросил Роман Иванович.

Красивый исправник махнул рукой.

— Да что с вами поделаешь! Сколько Флорентий Власыч ни возится — дикий народ. В существе своем дикий. Говорят, у нас в губернии еще сравнительно высокая культура. Молодежь обоего пола грамотна, библиотека там, чтения, есть попытки устройства рационального хозяйства, пьянство не поголовное… Совершенно верно. Если взять внешний аспект и сравнить хотя бы с Новгородской какой-нибудь губернией…

— Несравнимо, — вырвалось у Литты.

— Абсолютно несравнимо! — и Курц повернулся к ней всем телом. — Но это внешний аспект. Вот в чем горе. Прогресс и культура — да; но первобытной внутренней дикости они, увы, еще не коснулись. Сколько сил положено, — вот хотя бы тут, на этом хуторе. Лекции, чтения… И что же? Grattez le, notre moujik, et vous trouverez un [28] дикий фанатик, как встарь. Ведь заметьте, кругом сектанты. А сектанты — чуть-чуть отсыревший, правда, но порох. Подсохнет — и фрр! пошло писать. Откуда только самое варварское революционство берется. Чистейший вандализм.

— Не преувеличиваете ли вы? — несколько небрежно сказал Роман Иванович. — Сектанты наши — народ смирный. По застарелой привычке искать крамолу, видеть везде неповиновение — всех боитесь.

Курц даже на стуле подпрыгнул, точно в него всадили булавку.

— Роман Иванович! Помилосердуйте! Конечно, я провинциальный исправник, но ведь это же не лишает меня ни здравого смысла, ни чутья. Мы сейчас разговариваем как интеллигентные, культурные люди. Я имею свой взгляд, свое общее миросозерцание, если хотите… Ваши мнения я уважаю, хотя готов спорить. Я не ищу «крамолу», как вы изволили выразиться. Но мое глубочайшее убеждение, что всякая революция — слышите ли? всякая, — гибель для России. Культура, экономический прогресс, нарастание богатств — все это полетит кувырком. Революция, эксцессы — отодвинут нас назад сразу на несколько веков. А вся область, так сказать, религиозная, почва разных вер и суеверий — самая опасная в смысле зарождения революций. Фанатизм религиозный и революционный весьма близки по духу.

Он остановился, но никто ему не возражал.

— Я знаю, что вы скажете, — начал опять изящный исправник, прихлебнув коньяку. — Вы скажете, что в Петербурге не совсем так смотрят. Но позвольте, — он поднял руку, — есть Петербург и Петербург. Откровенно говорю: мой взгляд совпадает с твердым, трезвым взглядом правительства. Разумный прогресс, мирные реформы, стремление к законности, постепенное улучшение экономических условий — и никаких эксцессов, откуда бы они ни исходили. Да, вот, не угодно ли: я у вас «крамолу» ищу; но с тем же правом я готов ее искать и у лаврентьевцев, да-с; мне все равно, что ваши мужики думают этак и так, а лаврентьевцы орут про самодержавие да православие; пусть там между собой считаются, для разумного политика, для трезвой государственной власти — они равны, дух один, эксцессы, революционность, — крамола, если угодно. Да-с. Мы не дети. Ход истории тоже можем наблюдать. Железный ход. Что недавние выборы доказали? Принялись мобилизировать духовенство… И что вышло? Ничего не вышло.

Коньяк, жаркая комната, собственное красноречие необыкновенно возбудили Олега Карловича. Красный, с блестящими глазами, он чувствовал, что убедителен. Литта смотрела на него с любопытством; а ему казалось, что она невольно сочувствует.

Роман Иванович все больше хмурился. Он с утра чувствовал себя нездоровым, левая щека дергалась, он едва сдерживал возбуждение и злость.

— Что же, — сказал, кривя губы. — Во многом вы правы. То есть вы отлично поняли, чем пахнет.

— Совпадение! — пожал плечами Курц. — Голубчик Роман Иванович! Ведь, по совести, не могли же вы меня считать за бурбона, за допотопного черносотенника? Какой же культурный человек может в данный момент не стоять открыто за прогресс? Вы сами из Петербурга и, я знаю, не лишены связей. Каков дух нашего времени — вам отлично известно. Помните крылатое слово одного из наших?.. В частной беседе, просто, от души — но замечательно!

— Не помню крылатого слова, — угрюмо проговорил Сменцев.

— А вот. Было сказано: «я ничего не имею против прогресса, если он ограничен с одной стороны координатом государственности, а с другой — русской идеей». Совершенно точно.

Флорентий спросил:

— Это вам нравится?

— Какая точность!

— Просто безграмотно.

Культурный исправник вдруг обиделся и надулся. Коньяку в первой бутылке уже не было, начал вторую.

— Как угодно. Я стою за мысль и за факт. И да процветает Россия с ее прогрессом под покровом разумной и твердой власти!

Он хватил сразу полстакана, вытер усы.

— Мне, однако, и до дому пора. Засиделся у вас. Роман Иванович, Флорентий Власыч, я к вам нынче гостем, так уж, просто мы поговорили… ну, знаете, между культурными людьми какие счеты… Раз есть взаимопонимание. Я, видите ли, пока насчет этих самодержавно- православных лаврентьевцев не имею инструкций, это все в будущем… У вас же кругом сектанты, случилась теперь эта нелепая история… В селе неспокойно. А тут библиотека, чтения были… Ребята, вон, песни какие-то глупые орут… Мало ли что. У вас, у интеллигентного петербургского человека, всегда может случиться какая-нибудь книжка, листок… Придерутся.

— Это что же, вы думаете у нас обыск делать? — спросил Флорентий.

— Все может случиться. Как уж пошли эти нелепости, веры да миссионеры… Я пока ни хуторских, ни заречных не трогаю, видите. Но ведь если что будет из Петербурга… Пойдет расследование. А тут еще лаврентьевцы, не дай Бог, впутаются… По мне — они куда опаснее ваших, да ведь их теперь не укоротишь пока…

— Хорошо, — улыбаясь вбок, сказал Роман Иванович. — Спасибо за совет. Было бы что прятать. Боюсь, что вы в заблуждении, Олег Карлович. Коли что у нас есть — так оно вроде же лаврентьевцев. Право. Пусть хоть и опаснее, на ваш взгляд, — а уж не потаю: особой разницы нет.

Исправник искренно удивился:

— Да что вы? — И он с наивностью округлил глаза. Сейчас же сощурил их, впрочем.

— В тонкостях веры я не разбираюсь. Но позвольте усомниться, не могу допустить, чтобы вы лаврентьевское грубое черносотенство проповедовали.

Роман Иванович нетерпеливо пожал плечами.

— Все у вас слова страшные. Не любите тонкостей, ну а я люблю. Леврентьевцы грубы — откиньте грубость. Идея, утончившись, может сделаться интересной.

— Как хотите, не понимаю. И признаюсь, вы меня окончательно запутали. Знаете, — прибавил, понизив голос и таинственно склонившись к Роману Ивановичу, при чем обдал его винным запахом, — уж мы откровенно говорим, так шепну вам по душе: бумажку-то я осенью