— Но ведь мы по-прежнему остаемся должны «Металлургу», так?

— Естественно, — пожал плечами Черяга

— Я слышал, что банк «Металлург» скупает долги завода.

— Он всегда этим занимался.

— Сейчас — больше, чем раньше. И еще завод взял кредит у «Металлурга». Семнадцать миллионов, я проверял. Эти деньги тут же куда-то слили! И опять взяли семнадцать миллионов!

— Ты меня обвиняешь в финансовой нечистоплотности, Михаил Иваныч?

— Ты гробишь завод, Денис Федорович, — сказал зам по финансам, — еще месяц такой жизни, и у нас не будет ни копейки. А долг перед «Металлургом» перемахнет за пятьсот миллионов.

Черяга помолчал.

— Михаил Иванович, — сказал он, — если тебе не нравится, как управляют комбинатом, у тебя два пути: пожаловаться директору или подать заявление по собственному желанию.

Федякин побледнел, потом покраснел — и выбежал из зала заседания, хлопнув дверью.

— Есть еще вопросы? — скрестив перед собой пальцы, справился Черяга.

Если вопросы у кого-то и были, то их решили приберечь до возвращения Сляба. Все хорошо помнили кадры с трупами расстрелянных рэкетиров, которые демонстрировали по местному телеканалу. Демонстрировали, кстати, гораздо чаще и дольше, чем это было бы с обыкновенной криминальной разборкой — Денис Черяга лично позвонил руководителю канала и намекнул, что трупы неплохо было бы впихнуть в каждую приличествующую передачу.

Спустя два дня (когда очередное арбитражное слушание было отложено, на этот раз оттого, что кто-то позвонил и сообщил, что в здании суда заложена бомба) Федякин полетел в Москву, к Извольскому.

Директор принял его после полуторачасового ожидания. О чем они говорили, было неизвестно, но беседа продолжалась всего двадцать минут и Федякин вышел из палаты с таким лицом, будто вот-вот собирался заплакать.

Из больницы Федякин поехал по каким-то московским делам, заехал в Центробанк, а потом зашел в Петровский пассаж, расположенный в двух шагах от величавого здания за чугунной оградой. Если бы кто-то следил за замом генерального, он бы заметил, что тот провел в Центробанке (где ему надо было получить для комбината разрешение на операцию по капитальным счетам) вдвое меньше времени, чем в торговых рядах, и такое соотношение было для Федякина довольно необычным. Раньше в этой долбаной Москве ни на какие магазины времени у зама не оставалось, а теперь, вот поди ж ты…

Побродив по центру, Федякин купил билеты в Большой театр, а перед спектаклем забрел поужинать в «Савой». Он ковырялся в тарелке довольно уныло и глядел в скатерть рассеянными глазами, и потому даже не заметил, как на стул напротив него опустился красивый сорокалетний человек с приятной улыбкой и блещущими искренностью очами.

— Ба! Михаил Иванович! Какая встреча! Федякин поднял глаза и узрел пред собой малознакомого человека, которого, впрочем…

— Серов. Геннадий Серов, вице-президент «Иве-ко», — напомнил человек, протягивая через столик руку. Рука так и осталась висеть в воздухе, Серов, чтобы скрыть смущение, поднял ее вверх и щелкнул пальцами, подзывая официанта.

— Коньяка нам! Михал Иваныч — вы что предпочитаете?

— Что хотите, — буркул Федякин.

Однако от пития не отказался, проглотил сначала одну рюмку, потом другую, а когда прибыл заказанный Федякиным молочный поросенок, охотно запил его терпким красным вином.

Серов оказался прекрасным собеседником. У него была необычная судьба, Геннадий по профессии был не финансист, а военный летчик, покалечился смолоду в Афганистане и как-то от тоски по небу приткнулся снабженцем на Иркутском авиационном заводе. Потом Серов попал в «Росвооружение» и оттуда — в банк, где быстро вырос от военспеца до начальника департамента, курирующего оборонную промышленность и далее — до вице-президента. Его связи в российском ВПК были огромны, запас анекдотов неистощим, и он умел легко находить общий язык с самыми замшелыми красными директорами, которые недолюбливали беловоротничковых финансистов и души не чаяли в этом слегка прихрамывающем пилоте, так обаятельно рассказавшем, как они на транспортном АНе возили из Нигерии зеленых крокодильчиков. Очень потом удивлялись директора, когда обнаруживалось, что душка-пилот кинул их почище беловорот-ничкового жида и всякого прочего дерьмократа, ответственного за развал военной промышленности.

— А садился я на вынужденную с заглохшим движком три раза, — говорил, улыбаясь, Серов, — два в Афгане, а первый раз было так: лечу я на полигон, ракеты в кассетах, под крыльями бомбы, — и на высоте семьсот метров движок глохнет. Подо мной река, вперед город, а «Су» без движка, надо вам сказать, обладает аэродинамическими свойствами кирпича. Слава богу, зима, мороз минус сорок, Иртыш в этом месте прямой, словно палку проглотил, я перевожу самолет в пикирование — и на реку.

Сел на брюхо и скольжу по реке. Проскользил километра два, этак с ветерком, бесшумно. Остановился. Открываю фонарь — в десяти метрах сидит мужик, закутался по уши и рыбу удит. И не слышит, натурально, ничего. Я маску отстегнул и как заору: «Слышь, кореш! Ты мою лунку занял!»

Тут мужик повернулся, и как увидел, на чем я на рыбалку приехал, подхватился — и к берегу. На форсаже не догнать. Снасть он свою оставил, я подхожу, заглядываю в ведро, а там во-от такой сом!

Серов заглотил кусок осетрины, вытер красивый, немного чувственный рот и вздохнул:

— Ни до ни после мы такого сома не едали, голодно было… А вот еще был случай: летит «Антей» из Анголы домой…

Федякин понемногу развеселился. Глаза его заблестели от коньяка, он уже не отказывался чокаться с неожиданным сотрапезником, и он давно уже так от души не смеялся, слушая байку о летчике, который отказался выпить второй стакан водки: «Что, боишься машину не посадить?» «Посадить-то я ее посажу, а вот потом домой через пост ГАИ ехать…»

Потом Серов вдруг посерьезнел, попросил официанта принести кофе, и внезапно спросил: