это не главное. Ты водки с собой взял?

– А что, в Орхояне водки нет? Да и вообще, я туда работать лечу.

– А-а-а, москвич, – махнул рукой второй встречающий, огромного роста бурят, очень похожий на громилу, – водка в Орхояне, может, и есть, только знаешь, сколько она там стоит? А потом, работай там, не работай – в Орхояне без водки никак. Место такое.

Я с ужасом подумал, что же это за место такое – Орхоян, но на всякий случай спросил:

– Десяти – хватит?

– Мало! – убеждённо ответил крепыш. – Ящик. По 0,7! Поехали, Семён!

Мы зарулили в какой-то стоящий на отшибе сельмаг и купили ящик водки с романтическим названием «Страдивари».

– Дорого, – мрачно сказал крепыш, – одно слово – москвич. В Орхояне так взвоешь, что политуру глотать будешь.

В Орхоян мне хотелось всё меньше и меньше. Сами пилоты (а как оказалось, были это именно они), не торопясь, загрузили в «Делику» ещё четыре ящика какой-то местной сивухи, и наконец мы вырулили на какую-то давно заброшенную строительную площадку, в дальнем открытом конце которой стояло разлапистое оранжевое гигантское насекомое – вертолёт.

Вообще-то я всегда видел вертолёты только на большом расстоянии. И по телевизору. И всегда – заметьте, всегда, мне, электронщику, а значит, не чуждому понимания законов физики человеку, не давала покоя мысль – как такая штуковина может летать? И не только летать, но даже просто держаться в воздухе?

Нелепая. Несимметричная. Разлапистая. На первый взгляд, лишённая даже общего центра тяжести. Огромная, в конце концов.

Потому что в вертолёт «Ми-8», самый обычный вертолёт России, запросто вкатывается микроавтобус.

И на этой хренации я ещё куда-то полечу?

Завидев вертолёт, пилоты заволновались. Ещё в кабине «Делики» они стали кричать: «скорей-скорей», и я не понял почему. Потом я понял – это вообще такой обычай у пилотов, которые живут в местах, где десять процентов времени стоит плохая погода, а остальные девяносто – просто отвратительная. Здесь, как и везде по территории бывшего Советского Союза, разрешение на взлёт надо получить от ближайшей диспетчерской станции и от трёх метеостанций по пути следования впридачу. Все их показания по возможности стараются не сходиться вместе, как не желали сходиться звёзды Сад-ад-Забих, когда их положение принимался истолковывать Ходжа Насреддин. Поэтому лётчики старались пользоваться любым более-менее ясным «окном» в той полосе серого туманного мрака, который обычно окутывал северо- восточный рваный край России.

Несмотря на очевидную спешку, пилоты ещё некоторое время ходили вокруг машины, отцепляли от неё какие-то кабели и шланги, отвязывали верёвки и тросы, а затем сели в кабину, оставив дверь открытой настежь. Затем турбины наверху издали протяжный вой, и пятилопастный винт принялся со свистом рубить воздух над моей головой.

В этот момент дверь халупы, которая стояла в трёхстах метрах от вертолёта, открылась, оттуда выскочил человек с полупустым мешком в руках, одетый в тёмно-синий костюм и кирзовые, обрезанные под подъём сапоги и опрометью кинулся к машине. Пробегая мимо, он крикнул: «Чего стоишь», – схватил меня за плечо и буквально затолкал в машину. «Это, что ли, ваш москвич?» – заорал он в кабину, перекрикивая даже оглушительный рёв вертолёта. «Чего наружи встал, улетели бы без тебя!» – снова обратился он ко мне.

Бортмеханик Петров, как и полагается последнему человеку в команде, вёл себя громче и значительнее всех. В мешке, который он держал на коленях, лежали другие мешки, на все случаи жизни – для мяса, для рыбы, для кедровых шишек, для солёных огурцов, для шкур, костей для собак, банок под икру и морскую капусту. Мешки составляли суть его жизни, как, впрочем, я узнал позднее, и суть жизни многих других бортмехаников, которых на Севере так и звали – «бортмешками». В задачи «бортмешка» входило требовать, выпрашивать, канючить, воровать любую продукцию, которая производилась в точке, куда садился винтокрылый агрегат оранжевого цвета.

– На Нельмане садиться будем, – проорал мне в ухо Петров, усевшись рядом и любовно поглаживая мешок с мешками. – Хариусов вяленых наберём. А тебя куда выбрасывать будем? В Орхоян? На побережье? Там сейчас горбуша идёт. Икра. Ну-ка, чего я взял под икру? А-а-а, вот оно! – Его лицо озарилось доброй радостной детской улыбкой, и я понял, что в Орхоян я прямо сегодня и попаду. Нельзя туда не попасть, раз икра.

Вертолёт ревел турбинами и трясся на земле, как трясётся доживающий свой век холодильник. В какой-то момент мне показалось, что вот-вот от него начнут отлетать болты, гайки, колёса и куски обшивки. Но минут через пять турбины сменили свой рёв на более тонкую песню, машина несколько раз приподнялась и вдруг непринуждённо и легко ушла в небо. Внизу пронеслось изумрудно-зелёное махровое одеяло с разбитым на нём зеркалом – пойма Амура, а затем в иллюминаторах (позднее я узнал, что они зовутся блистерами) появились слои рваной серой ваты.

– Море, – проорал мне на ухо общительный «бортмешок».

– Какое море? Это же туман!

– Ну, Москва, ну, дикость! Туман-то он от чего бывает? От моря, вестимо! Где море, там и туман.

Наблюдать море, представленное перед нами туманом, мне совсем не хотелось, болтать с «бортмешком» – тоже, и я незаметно задремал под покачивание фюзеляжа и рёв двигателей.

В cледующий раз я открыл глаза, когда вертолёт ощутимо качнуло.

Я выглянул в окно и не поверил своим глазам – прямо под брюхом машины, буквально в десяти метрах промелькнула вершина горы – серый развал гигантских камней, торчащие тут и там кусты какой-то сосны – и эта вершина сразу же оборвалась гигантской каменной стеной, уходившей вниз на несколько сотен метров. Там, в конце обрыва, зияла небольшая лужайка и блестели на солнце, как капли ртути, несколько озёр. Я не успел сосредоточиться на этом, совершенно невероятном зрелище, как в иллюминатор вновь полез каменный склон следующей горы, весь сплошняком покрытый всё той же кустарниковой сосной, как папаха – каракулем. Ближе к вершине зелёный каракуль стал разбегаться, освобождая место серым камням, а затем, когда вершина очередной горы снова оказалась в считанных метрах под нами, она оборвалась вниз таким же кольцевым обрывом с сияющими внизу озёрами.

Я глядел в иллюминатор, и меня не покидало странное чувство нереальности – будто мир, который я привык наблюдать в «Клубе кинопутешествий» или «Дискавери», вдруг выплеснулся из экрана телевизора и поместил меня в свои объятия. Всё вокруг выглядело титаническим настолько, что вертолёт, когда-то казавшийся мне гигантским и ни на что не годным сооружением, показался мне утлой скорлупкой, несущейся над волнами этого застывшего бушующего каменного моря.

– Это Прибрежный хребет, – проорал мне на ухо «бортмешок». – По-нашему – просто Хребет. – И я даже сквозь грохот разваливающейся на куски машины понял, что это слово произнесено с большой буквы. – Скоро Орхоян, садимся.

И я увидал совсем рядом, за изломанными горными цепями на фоне синего блёклого неба полосу серой тяжёлой воды. Даже отсюда, из жаркого чрева машины, созданной людьми, ощущался её холод.

– А это – Охотское море, – сказал бортмеханик. – Знаешь, что у нас говорят, – в жизни тот горя не видал, кто по Охотскому морю не ходил! Вон он – Орхоян-то!

Вертолёт наклонился в развороте, и я увидел серую полосу каменистого берега, отделённую от столь же густо-серой воды белой пеной прибоя, и стену отвесных скал, нависших над бескрайним морем, будто отгораживающих от его вторжения материк. И под самыми скалами, на небольшом мысу – высыпанную каким-то гигантом горсть спичечных коробков, случайно вставших на разные грани.

Орхоян.

Как я когда-то прочёл в одной книге, «рейс ваш закончился не на той планете, на которой начался». Истинную правду писал человек!

Вертолёт вышел на посёлок со стороны моря и направился прямо на скальную стену так, как