долго оставаться за пределами страны. Три года! Ни одному судье это не понравится. Я хорошо знаю судей – насмотрелся на них в палате лордов в те редкие случаи, когда я там появлялся. Большинству из них уже под восемьдесят – бесчувственные старики. То, что ты стала звездой Голливуда, на них не подействует. Потом, естественно, встанет вопрос о том, что ты делала в Нью-Йорке в прошлом году. Он непременно будет задан.

– Почему это обязательно должно кого-то интересовать?

– Ну, видишь ли, такие вещи всегда интересуют людей. Даже сюда доходили всякие слухи. Что вы с Робби расстались, что в Голливуде между вами произошла ужасная ссора… Вы звезды, моя дорогая. Вполне естественно, что люди сплетничают о вас. И задают вопросы. Даже твоя тетя Мод заметила, что ты не вернулась в Англию вместе с Робби. Если ей это показалось странным, можешь представить себе, что подумали все остальные!

– И что же говорили эти остальные?

– Что ты завела роман с кем-то в Нью-Йорке. Что у Робби был роман с другой женщиной в Голливуде, и ты решила отплатить ему той же монетой.

Фелисия поковыряла вилкой еду.

– В этом нет ни капли правды, – сказала она. – Я была больна. Я находилась в больнице в Нью-Йорке. Все знают об этом. Это не секрет.

– Да, это было во всех газетах, но дело в том, что никто в это не верит. Более того, даже я в это не верю. Ты выглядишь совершенно здоровой – хотя на мой взгляд, ты могла бы поправиться на несколько фунтов.

– Нет. Я всегда была худой. Мне нравится быть худой. Я ненавижу толстых. Я бы скорее умерла, чем потолстела. А что касается газет, то на этот раз они писали правду.

– Что же с тобой было?

– Если хочешь знать, у меня был нервный срыв.

Дядя Гарри понимающе кивнул. Нервные срывы были в семье наследственным явлением по женской линии. Говорили, что мать Фелисии страдала расстройством нервной системы, а так же нимфоманией; тетя Мод жаловалась на угнетенное состояние и мигрени, когда бывала трезвой; одна из сестер дяди Гарри находилась в дорогой частной психиатрической клинике, откуда она присылала послания, часто неприличного содержания, каждому члену семьи в день его рождения и на Рождество. Мужчины в семье Лайлов традиционно пили и волочились за женщинами, а их жены и сестры тихо – а иногда и не очень – сходили с ума.

– Я думал, что ты сделана из более прочного материала, – сказал Гарри.

– Я тоже так думала.

– По своему опыту я знаю, Фелисия, что люди ни с того ни с сего не сходят с ума. Что-то провоцирует их. Что, черт возьми, произошло в Калифорнии?

Фелисия передвинула кусок рыбы у себя на тарелке, стараясь спрятать его под овощами. Рыба внешне походила на камбалу, но вкус, несмотря на соус, показывал, что это было какое-то менее знакомое морское животное. В эти дни на своей тарелке можно было обнаружить любопытные вещи. Робби утверждал, что в «Гаррике» ему подавали канадского бобра, а в итальянском ресторане – бифштекс из китового мяса.

– Я забыла слова роли, – сказала она.

Гарри недовольно посмотрел на нее, как будто хотел напомнить, что терпение не входит в число его добродетелей.

– Это ты мне говоришь, – раздраженно бросил он. – Своему дяде Гарри. Я знаю тебя, как свои пять пальцев. Вейн бросил тебя ради другой женщины? – Он задумчиво погладил рукой усы. – Или, может быть, ради какого-то парня? – с удивительной проницательностью спросил он. Фелисия рассмеялась.

– Почему ты так решил? – быстро спросила она.

– Просто что касается Вейна, у меня всегда было такое чувство. – Светло-карие глаза Гарри Лайла – такие же как у ее отца – пристально смотрели на нее.

– Нет, ты ошибаешься. В Голливуде нам обоим было плохо, вот и все. Может быть, там плохо всем. Мы снимались в разных фильмах, редко видели друг друга, потом мы решили поставить «Ромео и Джульетту», но нас ждала неудача. Мы вложили в постановку все наши деньги, которые получили за фильмы, понимаешь, и это тяжелым бременем легло на нас обоих. И я так устала. – Она на секунду закрыла глаза. – Устала так, как никогда в своей жизни не уставала.

– Это на тебя не похоже, Фелисия. У тебя всегда было больше энергии, чем у кого-либо другого.

– Это было очень давно. – Она закурила, несмотря на то, что Гарри Лайл не любил, когда курят за обеденным столом, и велела официанту убрать ее тарелку с едой, на которую она больше не могла смотреть. – Дело в том, что в Нью-Йорке я пережила немало тяжелых минут, – сказала она. – Ты даже не можешь себе представить, насколько тяжелых. И Робби этого тоже не представляет.

– Тяжелых? Что ты имеешь в виду?

Фелисия никому не могла рассказать о Нью-Йорке. Если бы она рассказала Робби, он, вероятно, решил бы, что она преувеличивает, чтобы заставить его чувствовать себя виноватым за то, что произошло. Он считал, что она просто проходит курс лечения отдыхом. У нее не было сил рассказать ему, что это значит оказаться запертой в таком месте, где окна затянуты стальной сеткой, где тебе не разрешают даже подойти к зеркалу из опасения, что ты разобьешь его и осколками вскроешь себе вены. О, она отлично знала, что значит находиться под постоянным надзором; видела комнату с обитыми войлоком стенами и смирительную рубашку, которую санитары надевали на нее только для того, чтобы показать, что ее ждет, если она когда- либо нарушит порядок.

Она вела себя смирно – до тех пор пока Рэнди Брукс не пришел навестить ее, появившись на пороге комнаты для посетителей с букетом цветов и озабоченным выражением на лице. Робби, уже вернувшийся в Англию, попросил Рэнди повидаться с Фелисией и узнать, как у нее дела и не нужно ли ей чего-нибудь – ни один из них, конечно, не знал, что она подслушала их разговор после неудавшейся вечеринки. Брукс попытался улыбнуться ей, но она по его глазам видела, как шокировал его ее вид – взлохмаченные волосы, коротко остриженные ногти, больничный халат с завязками на спине.