…Хмурый рассвет застал Михала на околице Шафляр, у просевшей от времени, но все еще крепкой избы Самуила-бацы. Хорошо умел строить старый Кшись, прежний хозяин хаты; хорошо умел строить да пристраивать батька-Самуил. И не только строить…

Отец был дома. За прошедшие годы он заметно постарел, некогда черная с проседью борода вконец заросла инеем, заиндевели и кустистые брови, но дряхлым его назвать было никак нельзя. И все так же остро и проницательно светились под косматыми тучами бровей знакомые с детства пронзительные Самуиловы очи с хитрым прищуром.

– Не здесь, – коротко бросил отец, когда они поздоровались и Михал едва успел открыть рот, чтобы начать разговор.

На завешенной холстом печи кто-то заворочался, закашлялся надсадно, потом еле слышно выругался, и Михал понял – это кто угодно, но только не немая мама Баганта. Да, предстоявший разговор отнюдь не предназначался для посторонних ушей, тут батька-Самуил был прав.

Они выбрались на пригорок за околицей, Михал хотел было подстелить свою накидку отцу, собравшемуся усесться прямо на мокрое от росы бревно, но Самуил только досадливо покосился на сына, встопорщил бороду – и Михалу пришлось усаживаться на свою накидку самому.

Некоторое время оба молчали, глядя на розовеющий, наливающийся утренним пурпуром небокрай над дальним лесом.

– Ну? – хмуро бросил наконец Самуил.

– Дело у меня к тебе, батька, – собрался с духом Михал. – И непростое. С таким к тебе никто небось не обращался – и вряд ли обратится.

– Да уж вряд ли, – все так же неприветливо буркнул Самуил-баца, словно знавший, зачем приехал сын. – Рассказывай.

И тут Михала прорвало. Сбиваясь, торопясь, брызжа слюной, он рассказал отцу все: и о жизни своей, и о муках своих, и о Беате, и о молодом княжиче – и о замысле своем, как любовь Беатину на себя поворотить.

Он уже давно умолк, а старый Самуил-баца продолжал сидеть по-прежнему ровно, расправив широкие плечи, на которых тяжкой буркой лежали его немалые годы, и только лицо батьки было чернее тучи и продолжало дальше мрачнеть – хотя такое казалось совсем невозможным.

– Недоброе дело задумал, – проговорил наконец Самуил, не глядя на сына. – Княжича-пустолайку на поединке зарубить – еще ладно, хоть и не стоит он того. А вот к жене в душу ломиться, любовь с корнем вырывать – и вовсе дело поганое. Это тебе не сорняк с огорода выполоть. Тут всего человека искалечить можно. А потому вот тебе мой сказ: не дам я тебе, чего просишь. И думать об этом забудь. А жена… жена тебя и так полюбит, дай только срок. Дом, хозяйство, детишки пойдут…

– Да не могу я ждать, отец! – рванул Михал ворот камзола, словно тот душил его. – Сил моих больше нет терпеть да делать вид, что ничего не замечаю! Дай мне нюх воров отыскивать – я все сам сделаю! Разве ж я не понимаю, что задумал?! У самого душа не на месте, а по-другому все равно не смогу! Ничего в Беатиных закромах не трону, только пырей этот проклятый вырву! И подручным – строго-настрого, чтоб даже Стражей не калечили, только придержали! Разве ж я не понимаю… Люблю я ее, люблю смертно! Помоги, батька!..

– Молчи! – жабьи глаза Самуила полыхнули гневом. – Воеводой стал, а ума ни на грош не прибавилось! Поумнеешь – сам поймешь; а меня на грех не подбивай! Видать, не больно-то женку свою любишь, раз на такую пакость решился!

Уже не соображая, что делает, задохнувшийся от негодования Михал схватил отца за грудки, рывком приподнял, бешено сверкая очами, – и, словно на шпагу, напоролся на такой же бешеный, яростный взгляд отцовых глаз; две не менее крепких руки вцепились в него, и в этот момент никто бы не смог назвать Михала приемным сыном Самуила-бацы – настолько похожи были их искаженные гневом лица, старое и молодое…

А потом захрипел страшно старый Самуил, еще крепче вцепились в Михалов камзол сведенные смертной судорогой пальцы – сжались, дрогнули, ослабли, и осел на землю, беспомощно шаря по груди, батька-Самуил, дернулся пару раз и застыл, уставясь в небо остановившимся взором.

Еще не веря в случившееся, присел Михал над отцом и взял в ладони холодеющее лицо.

…Это было страшно – то, что он сделал. Не было сил у умирающего, считай, мертвого уже Самуила отгородиться, защититься от вломившегося в его отходящую душу Михала. Отшвырнув бессильных в смертный час Стражей, прорвался сын в тайники отцовой души, безошибочно найдя то, что искал, и выбежал наружу, в себя, как бегут вон из горящего дома, обожженными невидимыми руками прижимая к себе добычу – ни к чему дар мертвому, а вот ему, воеводе…

Потом все было как в тумане: крики «Убийца! Отца убил!» и люди, пытающиеся успокоить беснующегося перед Михалом паренька, успевшие отобрать у него и нож, и рушницу кремневую – от греха подальше; видать, затмение нашло на молодого Мардулу – кто ж Михала не знает, Самуилова сына; вот же, на руках отца несет – помер старик, жалко, да только годков ему уж под восемьдесят было, вот и помер, никто его не убивал, ты остынь-то, парень… и жег спину воеводы ненавидящий, цепкий, запоминающий взгляд молодого Мардулы.

– Вот оно, значит, как, – медленно проговорил аббат Ян, пытаясь прийти в себя от услышанного. – Бог тебе судья, Михалек, а я не возьмусь приговоры выносить. Жаль, что сразу не сказал… только чую, так, как ты сам себя казнишь, ни один палач тебя казнить уж не сможет.

Михал молча отвернулся.

– Ты едешь с нами? – Марта слегка коснулась вздрагивающего плеча брата.

– Еду. Сама знаешь – до сороковин времени чуть осталось, да и Мардула меня там дожидается. А у него – жена моя.

– Ну что ж, значит, так тому и быть, – кивнул Ян.