благоволение?! Просто запомни, о чем просил…

И впрямь ничего не понимающая Марта следила за тем, как Великий Здрайца лезет в свой тарантас, вынимает какие-то свертки, котомки, узелки, потом расстилает на траве старенькую скатерочку и начинает расставлять разную снедь – содержимое свертков, котомок и узелков. Черный ржаной хлеб, светящееся розовым сало, горшочки с тушеным мясом, ломти щуки в тесте; две объемистые фляги…

– Сейчас, – бормотал себе под нос Великий Здрайца, вытирая вспотевший лоб кружевным платком, невесть как оказавшимся в его руке, – сейчас заморим червячка, и я поеду… ох, и поеду же я… чертям тошно станет!..

Утро безуспешно тыкалось заспанной мордой в брюхо горизонта, выдаивая из дряблых сосцов лишь промозглую сырость, спустившуюся на луг, – и Марте было все равно, откуда у Великого Здрайцы во фляге пиво и почему оно горячее; главное, что пришлось оно как нельзя кстати. Даже Седой не стал отказываться от угощения – несмотря на звериное здоровье, вовкулак тоже продрог, да и проголодался.

Может быть, поэтому, увлекшись ранним завтраком в столь неожиданной компании, люди и нелюди у тарантаса не сразу расслышали приближающиеся шаги. Вокруг сгустился туман, отчего видно стало ничуть не лучше, чем ночью; Седой встрепенулся первым, Марта припоздала, и почти сразу кисельная слякоть расступилась и выпустила из себя компанию не менее странную, чем та, что завтракала сейчас у старого погоста.

Впереди уверенно шел потомственный мельник Стах Топор с корявой клюкой в руках, и выглядел он так, словно каждый день привык ни свет ни заря шляться к погосту и обратно. За седеньким колдуном степенно шествовал настоятель тынецкого монастыря аббат Ян Ивонич, держа в правой руке маленький молитвенник с переплетом из тисненого сафьяна, а по обе стороны от ксендза вразвалочку двигались двое замыкавших шествие детин-подмастерьев в холщовых штанах и рубахах.

– Добрейшее утречко, ваши милости! – первым нарушил молчание Петушиное Перо, когда предводитель Топор, а за ним и все остальные остановились в нескольких шагах от завтракающих.

– Вот это и есть дьявол, святой отец! – шепнул мельник через плечо отцу Яну, но голос подвел старого Стаха, так что сказанное услышали не только Петушиное Перо и Седой, но и сидевшая дальше всех Марта.

– Который? – недоверчиво переспросил аббат. – Тот, лохматый?

– Да нет! – досадливо обернулся мельник к непонятливому настоятелю. – Лохматый – это мой сын! А Нечистый…

– …а Нечистый – это он обо мне! – Петушиное Перо сдернул берет и помахал им со всей возможной любезностью, чтобы у тынецкого настоятеля не осталось никаких сомнений. – Присаживайтесь с нами, святой отец, перекусим, чем бог послал…

Сперва аббат Ян явно хотел что-то сказать, возможно, даже сакраментальное «Apage, satanas!»[14], но при последних словах Великого Здрайцы поперхнулся и натужно закашлялся.

– Здорово, Стах! – как ни в чем не бывало продолжил Петушиное Перо. – Ну, чего столбом стоишь?! Ты ведь торговаться со мной пришел? Садись, поторгуемся, по рукам ударим!

Похоже было, что у старого Топора разом пропала всякая охота торговаться и бить Великого Здрайцу по рукам, но деваться мельнику было некуда.

– Тебе нужна эта женщина, – собравшись с духом, заявил мельник.

– Нужна, – согласился Петушиное Перо, сочно хрупая пучком зеленого лука, и непонятно о чем добавил:

– Эх, перемелется – мука будет!

– А мне нужна душа моего сына, – отрезал Стах и всем сухоньким тельцем навалился на клюку, словно слова эти отняли у мельника и без того убогие силенки.

– Нужна, – снова согласился дьявол, прихлебывая пиво мелкими глоточками. – Одно непонятно: зачем мне ее возвращать? За твои красивые глаза?

– А затем, что иначе… – старый Топор замялся. Нет, не так представлял он себе эту встречу. Договориться с Петушиным Пером с глазу на глаз, отдать ему Марту в обмен на душу сына, заставить порвать давний договор, а если обмануть попробует – как щитом прикрыться от Нечистого святым отцом! Но вот так, прилюдно… под пиво…

– А иначе… – тупо повторил мельник и опять замолчал.

– А иначе святой отец меня изгонять станет. Правильно, Топор?!

Мельник не отвечал. Стоял, моргал, хмурил реденькие бровки.

– Только вы, святой отец, сначала поразмыслите хорошенько: стоит ли из-за колдуна Стаха меня гнать? – с усмешечкой продолжил Великий Здрайца. – Я ведь вас обманом на мельницу не волок, глаз не отводил, опять же на Мартину душу не зарюсь! И жизнь ее мне ни к чему. Не верите? Тогда спросите у нее самой или лучше прикиньте: неужто наша мирная трапеза похожа на насилие?! А этот замечательный старичок, святой отец, вознамерился проклятую душу сына своего на вашу сестру выменять, а вашей сутаной бенедиктинской прикрыться! Вот возьму я сейчас, порву договор на Гаркловского вовкулака и уберусь восвояси – как полагаете, святой отец, долго вы проживете с той минуты? Ведь вы теперь для Стаха Топора – огонь пылающий, вечная гроза над головой!

Аббат Ян чувствовал, что в словах Нечистого (если это и впрямь был он) таится подвох, но пока не мог ничего возразить.

– Так что ни к чему вам, святой отец, меня гнать, – заключил Великий Здрайца. – Я и сам уйти могу. А могу и не уходить. При мне-то Стах вас тронуть побоится. Знает, старый хрен, захочу – и собственного сына отцу на глотку брошу. Езжайте с богом в свои Шафляры, а с Мартой мы после договорим. Правда, воровочка?

И Петушиное Перо довольно ухмыльнулся, заметив, как передернуло Яна при словах «с богом», произнесенных нечестивыми устами.

Ян стоял в растерянности. Он не хотел верить дьяволу, он не должен был ему верить – сатана никогда