мог несколько месяцев спустя назвать Клюева «апостолом нежным».
Стихотворение «О муза, друг мой гибкий…» вполне может рассматриваться как близкое по времени создания к «О Русь, взмахни крылами…». Во всяком случае, пока не обнаружены изначальная рукопись и другие материалы, раскрывающие творческую историю этого произведения, приходится воздержаться от пересмотра авторской датировки и сохранить датировку по помете в наб. экз. — 1917 г.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф — ГЛМ, без даты. В наб. экз. ошибочно датировано 1921 г. В наст. изд. датируется по первой публикации. Е.А.Есенина свидетельствует, что стихотворение было написано во время приезда в КонС.А. Тиново в 1920 г. (Есенин был там в последних числах апреля — первых числах мая):
«На третий день, перед отъездом, Сергей сказал мне, а скорее самому себе:
— Толя говорил, что я ничего не напишу здесь, а я написал стихотворение.
В этот приезд Сергей написал стихотворение „Я последний поэт деревни…“» (Восп., 1, 54).
Стихотворение широко перепечатывалось в различных журналах, сборниках и альманахах: журн. «Творчество», Чита, 1921, № 7; кн. «Справочник-альманах», Берлин, 1922; сб-ки: «Поэзия революционной Москвы», Берлин, 1922; «Деревня в русской поэзии», Берлин, 1922; «Русская поэзия XX века», М., 1925; «Современные рабоче-крестьянские поэты», Иваново-Вознесенск, 1925; «Писатели-современники», М.—Л., 1925 и др.
В критике было сразу воспринято как важнейшая автохарактеристика и с момента появления практически в каждой статье о Есенине оно в той или иной форме упоминалось или цитировалось. П.В.Пятницкий, например, писал: «Поэт видит возможность и неизбежность ломки деревенского быта в силу хотя бы механизации и электрификации земледелия. Он об этом скорбит, но логика вещей неумолима». Анализируя стихотворение в единстве с «Пантократором» и другими произведениями этого круга, критик высказывал предположение о смысле настроений и идеалов поэта: «Не есть ли это ожидание какой-то народнической революции? В этом нет правильности, даже и исторических перспектив». И окончательно отказывая Есенину в способности понять тенденции общественного развития, выносил приговор: «…пока он не достиг размаха и содержательности хотя бы и Маяковского» (журн. «Грядущее», Пг., 1921, № 1/3, январь-март, с. 62).
Чаще всего в этом стихотворении и других сходных с ним произведениях («Пантократор», «Сорокоуст» и др.) видели одностороннее отрицание прогресса, духовный консерватизм. Близкие между собой суждения такого характера высказывались критиками различных взглядов, принадлежавшими не то что к разным, но даже враждовавшим между собой группировкам, критиками как советскими, так и из русского зарубежья. Одна из наиболее выразительных характеристик такого плана принадлежит А.К.Воронскому: «Он называет себя последним поэтом деревни; он уже слышит победный рожок железного врага и знает, что его, поэта, ждет черная гибель. Он выступает здесь как реакционный романтик, он тянет читателя вспять к сыченой браге, к деревянным петушкам и конькам, к расшитым полотенцам и Домострою. Нужды нет, что оправлено все это в прекрасную, сильную художественную форму» (Кр. новь, 1924, № 1, январь-февраль, с. 280).
Г.В.Алексеев как бы отрицал право Есенина именоваться «последним поэтом деревни». Он писал, что Есенин «за Клюевым понес было в литературу парное нутро избы, встревоженный войной и революцией быт села и хлесткий свист пастушьего кнута. Но в город, куда он пришел, куда тянулась и офабриченная деревня центральных русских губерний — пришел не „последний поэт деревни“, — а поэт, с каждым годом, с каждым днем терявший связь со своими хатами, талантливый, но теперь не деревенский, а сшибленного с культурных устоев, развороченного гнильем революции города — поэт» (Г.Алексеев. «Деревня в русской поэзии», Берлин, 1922, с. 82).
Близкий знакомый Есенина, писатель и критик Г.Ф.Устинов видел в стихотворении прежде всего кризис индивидуализма (в его терминологии «психо-бандитизма»), который, как ему представлялось, вызывался «крестьянским собственническим сознанием». Явно намекая на недавние эпатажные высказывания Есенина («Самые лучшие поклонники нашей поэзии проститутки и бандиты»), он писал: «Уличный обыватель и проститутка с Тверского бульвара, еще недавно являвшие собою «социальную базу» для известного сорта «модных поэтов», пресытившись, отошли… Ушла в прошлое дедовская Русь, и вместе с нею, с меланхолической песней, отходят ее поэты». Этим процессом, утратой аудитории продиктованы, с его точки зрения, «По мне пролеткульт не заплачет…» Н.А.Клюева и продолжающее и развивающее эту же тему стихотворение Есенина «Я последний поэт деревни…». «Есенин — самый яркий, самый одаренный поэт переходной эпохи и самый неисправимый психо-бандит, вторит своему собрату», — писал он и приводил текст стихотворения (Устинов Г. «Литература наших дней», М., 1923, с. 59).
А.И.Ромм, напротив, видел в стихотворении одно из свидетельств того, что Есенин ко времени его создания «начал терять былую направленческую выправку» имажиниста, и что в нем и в стихотворении «Мир таинственный, мир мой древний…» «с выросшей простотой и силой звучат основные лирические темы «Москвы кабацкой», — темы элегической грусти по своей ли уходящей молодости, по гибнущей ли деревенской деревне» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36).
Анатолий Борисович
Кроме данного стихотворения (посвящение сохранялось во всех изданиях, но несколько менялась его форма: «Анатолию Мариенгофу», «А.Мариенгофу», «Мариенгофу»), Есенин посвятил ему также поэму «Пугачев» и статью «Ключи Марии». К нему же обращено стихотворение «Прощание с Мариенгофом», написанное непосредственно перед зарубежной поездкой.
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.).
Автограф — ИМЛИ, без даты. Датируется по наб. экз., где помечено 1919 г.
Александр Борисович
