случайно не увидел кто-нибудь из соседей или Остин, который тоже мог прийти. Мысли об Остине окутывали ее, будто траурный креп, с той минуты, когда Гарс предупредил, что Остин обо всем может узнать. В эти три волшебных дня у Мэтью она все время думала о муже, но присутствие Мэтью развеивало ее страх настолько, что перед глазами начал проступать покоряюще небесный образ мужа в ореоле сочувствия и благородного понимания. Наконец она смогла спокойно думать об Остине и осознала, что на самом деле впервые смогла так думать. Он приковал ее своими мыслями, опутал страхом и любовью, пульсировал в ней, как кровь. Но сейчас она смотрела на все отстраненно, видела все ясно, рассуждала логично. Мэтью убедил ее: можно любить и при этом не задыхаться от ужаса.

Вот только сейчас это светлое настроение успело исчезнуть, исчезнуть без следа, и на его место вернулся страх. Она стояла на ступеньках перед закрытой дверью, дрожа от ужаса, как раньше, только сейчас было еще хуже, и она чувствовала себя еще более виноватой, потому что Остин обо всем узнает, а если нет, то она сама расскажет, иначе и быть не может. Она поспешно сбежала по ступенькам, намереваясь где-нибудь спрятаться. У нее при себе было немного денег. Захватила она и чековую книжку. Какая-то капля инстинкта самосохранения побудила ее когда-то скрыть от Остина свой счет, на котором находился небольшой вклад. Остальные деньги забрал он. Осталась только эта мелкая сумма в банке – олицетворение того зернышка эгоистического недоверия, которое вопреки влиянию Остина прорастало в ее бедной исстрадавшейся душе. Она его тогда обманула, но потом у нее это вылетело из головы. А сейчас вспомнила. Значит, у нее есть чем оплатить гостиницу.

Она выбрала первую попавшуюся. Портье явно удивился ее виду, но ничего не сказал и ключ от номера выдал. Записалась она под именем давней школьной приятельницы из Манчестера – Доры Фридлендер. Назвать чужое имя она не посчитала преступлением в отличие от адреса. Взяла ключ, пошла наверх, легла на кровать и заплакала. Потом уснула, даже не заказав ужин, словно захваченная какой-то странной, всеусмиряющей болезнью.

Проснувшись рано утром, она не сразу поняла, где находится, а когда вспомнила, страх вернулся. Она выпила немного кофе, сообщила, что останется еще на одну ночь, и снова погрузилась в размышления. Но это ей давалось с трудом. Как человек, наблюдающий в себе первые робкие шаги тяжкой болезни, она чувствовала присутствие невидимых сил, все теснее смыкающих кольцо вокруг нее. Стоило ей взглянуть на свою сумочку, и та мгновенно упала с туалетного столика на пол. Она ощутила страшную зависимость от окружения, как в давние времена, в юности. Потом со стены сорвалась картина. Надев плащ, она поспешно вышла из гостиницы. В Гайд-парке бродила по аллеям. День был солнечный. Ее преследовала мысль, что надо обратиться за помощью. Но к кому?

Из телефонной будки Дорина пыталась дозвониться к Шарлотте, но никто не брал трубку. Она купила себе пирожок и вернулась в парк. Задумалась о подругах школьных лет… не поехать ли в Манчестер… нет, после замужества она порвала дружбу со всеми… вряд ли согласятся принять кого-то чужого, превратившегося в призрак самого себя… Иногда вдруг в голове у нее прояснялось, и она понимала, что есть только два выхода – возвращение в Вальморан или к Остину. И только сейчас вспомнила сцену, о которой совершенно забыла, уйдя из Виллы, сцену между Остином и Митци. Вспомнила – и прежняя дрожь потрясения вернулась к ней. Но через минуту ею овладела боль, причину которой не хотелось искать. Если сейчас вернуться к Остину, то придется подчиниться ему полностью, и если у него связь с Митци, то и с этим придется смириться. Остин будет владеть ими обеими.

Можно вернуться в Вальморан, а можно – в дом Митци, поискать Остина. Но после того, что случилось, можно ли вообще куда-то идти? Мэтью она отдалась больше, чем если бы провела с ним ночь в постели. В его словах, обращенных к ней, была истина, страхи улетучились, он помог ей сильнее полюбить собственного мужа – во всяком случае, ей так казалось. А может, он лишь заворожил ее какой-то особенной странной любовью? Ни на секунду она не подумала, что можно вернуться к Мэтью. Он уже принадлежал прошлому, тому времени, которое вне времени, он был там, где обитают сны. С ней остались лишь мрак, чувство огромной вины и бессилие.

Она вернулась в гостиницу. Комната, увиденная ее полубезумными глазами, тоже выглядела зловеще. Дорина приняла таблетку и погрузилась в лихорадочный сон. На следующее утро ушла рано и снова блуждала по городу. Ходила по Сент-Джеймс-парку, зашла в картинную галерею. Днем в кино, и там, в темноте, проплакала целых два часа. Предчувствия Остина оправдались. Он уже не раз шел по ее следу или ждал там, куда она приходила на следующий день. Тоже бродил по Гайд-парку вокруг Серпантина, но слишком поздно. Заходил и в галерею Тати, но слишком рано. Один раз они оказались в одном кинотеатре, но зашли в зал и вышли в разное время. Прошел день, второй, третий. Дорина перебралась в другую гостиницу. Гарс был прав. Она все больше убеждалась, что должна все рассказать Остину, но сказать не тогда, когда заставит болезненный страх, а сейчас, не считаясь с последствиями. Она взялась писать письмо, но тут же бросила – сам вид букв вызывал у нее какую-то неприязнь. Должен ли он обо всем этом знать? Что-то случилось со зрением. Куда она ни смотрела, всюду видела световой шар и в нем ребенка. Огненные, мрачные видения наполняли сны.

Надо пойти к врачу, думала она. И не потому, что призраки, а потому, что слабость. Она была голодна, но есть не могла, бесконечно устала, но уснуть не удавалось. Не отпускали боль в спине и пульсирующие боли в колене. Она уже не могла обойтись без снотворного. Но чтобы пойти к врачу, нужен документ, а у нее ничего нет при себе. Она подумала о Мэвис, доброй, ласковой Мэвис, о ее материнской любви, способной все простить. Мэвис уложит ее в постель, как и всегда, сядет рядом и посидит, пока она не уснет. Может, так бы и было. Но если бы сейчас она дотащилась до Вальморана, то, наверное, издохла бы на ступеньках, как дряхлый пес. И успокоения не нашла бы. Остин вторгся бы, как буря, и разнес дом на куски. Для нее осталось только одно место, которое притягивало неодолимо, – рядом с мужем. Дорина чувствовала это все сильнее и спустя какое-то время почти уверила себя, что Остин уже узнал тайну тех трех дней.

Но она не могла пойти к Остину, не могла позвонить или хотя бы написать ему – слишком тяжко все давалось. И так дни проходили в блужданиях по Лондону и в ожидании знака. Она верила: если ходить по улицам, обязательно встретит Остина. И она ходила, останавливалась, сидела то под жарким солнцем, то под холодным дождем, худела, теряла силы, в ней накапливалась болезнь. Возвращалась вечером в гостиницу, и комната напоминала ей музей восковых фигур. Иногда видения становились настолько ощутимыми, что Дорина боялась нечаянно прикоснуться к их мертвым оболочкам.

И вот тогда на Грейт-Расселл-стрит она увидела Людвига. При этом ощутила глубокое потрясение и огромное облегчение. Она и раньше изредка вспоминала о нем. И вот Людвиг явился – это знак! Вот что-то, что прервет ужасную череду дней и ночей, наполненных видениями и чувством бессилия. Но Людвиг, заметив ее, на секунду остановился и пошел дальше. Даже не оглянулся. «Наверное, я очень сильно изменилась, – подумала Дорина. – Я превратилась в какую-то ужасную карикатуру на саму себя, стала похожа на те призраки, которые вижу у себя в комнате». Значит, все ее отвергли, осудили и забыли о ней. Может быть, они знают об этих трех днях? Может, это были не три дня, а три года? Остин считает меня мертвой. Он считает меня мертвой, и поэтому я стала невидимой для Людвига. Остин всегда означал для нее смерть, был ее смертью, и за это она его и любила. Поэтому даже сейчас к ней не пришла мысль отнять у себя жизнь. Ее жизнь принадлежит Остину, и он ее заберет, когда сочтет, что час настал.

У нее в глазах стояли слезы. В последние дни так было все время. Дорина тяжело поднялась и бросила монетку в щель обогревателя. В комнате было сумрачно и холодно. Она машинально сняла платье, но тут же вспомнила, что сейчас утро, а не вечер. Это из-за дождя так темно в комнате. Похоже, и в самом деле заболела. Завтра начнется горячка, бред, придут врачи. Она решила согреться в ванне и лечь в постель. Дрожа, зашла в ванную и пустила горячую воду. Приняла две таблетки снотворного. Потом наполнила ванну. И все равно не согрелась, разве что лицо горело от слез.

Как же так, думала она, негде спрятаться, убежать от этого кошмара загубленной жизни, отдохнуть, сбросив с себя тяжесть, как представлялось в детстве во время молитвы. Есть ли еще какая-то молитва или святое место, истинное, не обманное? Должны быть, даже сейчас, даже без Бога, какие-то жесты, возвращающие мудрость и покой, которые сами по себе способны изменить мир. Pliez les genoux pliez les genoux с’est impossible de tropplier les genoux.[7] Кто же произнес эти слова и что они означают? И вдруг вспомнила. Инструктор по лыжам в Давосе. Совсем не святой человек. А значит, все, что существует, – это еще один бессмысленный лоскут памяти, летящий по воздуху, как сухой лист.