Остин вышел, расшвыривая осколки фарфора. Входная дверь так и стояла открытой. Через секунду она захлопнулась за Остином.

Мэтью потянулся к сифону. В буфете что-то белело. Ваза династии Сун, которую он поставил поглубже из-за маленькой щербинки на ободке. Сифон оказался пуст.

Он пошел в кухню и протянул руку под струю холодной воды. Кровь все еще текла, и ладонь болела. Мэтью заплакал.

– Значит, отец тебе звонил? – спросила Грейс.

– Да, – ответил Людвиг.

Они сидели в гостиной поместья Питта. Клер и Джордж уехали на уик-энд к Арбатнотам.

– Удалось поговорить, хорошо было слышно?

– Очень хорошо.

– Телефон – это невероятное изобретение. Звонят из Америки, а слышно так, будто сидишь в соседней комнате.

– Да.

– А который час был в Америке, когда он звонил?

– Два часа ночи.

– Странное время для звонка.

– Отцу надо было застать меня дома.

– Вечно путаюсь с этим временем и в какую сторону надо считать. А какая там погода?

– О погоде не говорили.

Людвиг сидел, выпрямившись, на диванчике, руки сложил на коленях и упорно всматривался в розовую керамическую вазочку на камине. Грейс расставляла цветы, фиолетовые и белые георгины из сельского сада Арбатнотов, – Карен принесла их утром.

– Очень мило, что Карен их принесла, правда?

– Да.

– Карен прекрасно выглядит в платье дружки. Я тебе еще не говорила, что Генриетта Сейс хочет нарядиться пажом? Такой смешной ребенок.

Людвиг молчал. Грейс внимательно посмотрела на жениха, потом спросила:

– Есть какие-то новости о Дорине?

– Откуда?

– Почему «откуда»?

– Думаешь, если бы какие-то новости были, я бы с тобой не поделился? – сказал он, напряженно глядя на нее.

– Я просто так спросила, не сердись.

– Прости, киска. Я не сержусь, просто…

– Сердишься, я вижу. Мне кажется, ты часто сердишься, только не показываешь. Так нельзя делать.

– Прости, любимая.

– Отец тебя расстроил?

– Да.

– Но ты не огорчайся. Что дальше будем делать? О, я уже знаю, пойдем в новое кафе на Хай-стрит. Можем там перекусить. Потом на метро проедемся до Чаринг-Кросс и перейдем по Хангерфордскому мосту в галерею Хейворда. Мы еще не были на выставке этого, как его… забыла. Потом ты сможешь пойти в Британский музей и немного поработать, или пойдем ко мне, если хочешь… а позднее…

– Киска, прости… я чувствую, что мало с тобой разговариваю.

– Разговаривай. Тебе никто не мешает.

– Ты меня перебила.

– Людвиг, я не понимаю, в чем дело!

– Как только я начинаю говорить о чем-то серьезном, ты сразу становишься какой-то чужой, отвечаешь невпопад и сменяешь тему. Тебя не интересуют важные вопросы…

– И совсем не так. Интересуют не меньше твоего. Но у тебя своя манера выражаться, а у меня своя. Я не легкомысленная, ты прекрасно знаешь. Не будь несправедливым.

– Да, знаю, прости… Но ты мне не даешь сказать.

– Не даю сказать? Такому умному-разумному?

– Да. Ты прекрасно понимаешь, на что я намекаю. Тебе не хочется говорить о… Избегаешь таких тем… И мне не разрешаешь…

– Людвиг, милый, ну что ты? О чем это я не хочу говорить и тебе не разрешаю?

– Например, о Дорине.

– Но что может получиться из нашего разговора о Дорине? Ей эта бесконечная болтовня не поможет. Мои родители все время толкут воду в ступе. Хочешь, чтобы мы стали похожи на них?

– Нет, но… ты относишься к этому как к пустяку… ведь с Дориной могло случиться что-то плохое… ужасно, что она исчезла, просто страшно.

– Ужасно, я согласна, если с ней что-то случилось, но я уверяю тебя, с ней ничего не случилось. Сидит у кого-то из знакомых, только чтобы вы понервничали. Она любит дразниться.

– Дразниться? Это слово совсем к ней не подходит.

– Я знаю, что ты очень ее полюбил.

– Ты ревнуешь? Но это же глупо!

– Вовсе не ревную! Вот еще не хватало! Или прикажешь ревновать? – Ножницы, которыми она подрезала цветы, звякнули на столе.

День был пасмурный, за окном накрапывал холодный дождь.

– Нет, ну что ты, нет! Ну киска! Просто ты сознательно закрываешь глаза на то, что творится в этом мире.

– Ни на что я не закрываю глаза. Вижу даже больше, чем тебе кажется. Только я держу язык за зубами.

– Может, я плохо тебя понимаю… в Ирландии… ты не хотела говорить даже о Шарлотте и не хотела, чтобы я ее навестил.

– Ты опять о своем. Шарлотта чувствует себя прекрасно. Неудавшееся самоубийство – лучший способ завоевать всеобщую симпатию. Шарлотта превратилась в примадонну, но Дорина, исчезнув без предупреждения, похитила, увы, часть аплодисментов.

– Киска, не надо быть такой жестокой. Шарлотта и в самом деле хотела покончить с собой.

– Ой-ой-ой!

– Чудом Гарс оказался там и спас ее.

– Жалеешь, что не ты?

– Тебе надо бы ее навестить.

– А ты на самом деле вовсе о ней и не думаешь. То есть ты слишком много о ней как бы думаешь. А на самом деле только о себе. Жалеешь, что не ты спас Шарлотту, потому что тогда тебя считали бы героем. А так вся слава досталась Гарсу.

– Нет, – задумчиво ответил Людвиг, – я понимаю твою мысль, но ты ошибаешься.

– Называешь себя ученым, но не умеешь объяснить, что думаешь и чувствуешь…

– Это не так-то легко. И хорошо, если есть возможность объяснить…

– Объясни!

– Я не завершил свою мысль. Если есть возможность объяснить… жене… которая умеет выслушать. Я чувствую, что не могу, не получается высказать тебе свои самые глубокие мысли…

– По-твоему, все женщины – дуры?

– Нет, я так не говорил.

– Ах, вот как! Значит, другие умные, только не я. Ты, наверное, хотел жену умную, а не такую дурочку, как я.

– Лапка…

– Знаю, я не очень образованная. Знаю, что твой отец против меня.