– Я беспокоюсь о родителях.

– Они смирятся, им придется смириться.

– Мне иногда кажется, что в избавлении от чувства вины есть что-то постыдное.

– И это вполне естественно. И еще ты наверняка иногда чувствуешь неодолимое, острое желание – быть наказанным. Но при этом твои самые глубокие, самые важные мысли к этому мимолетному стремлению никакого отношения не имеют.

– Возможно, вы правы.

– Видишь, у нас еще остались слова.

Людвиг усмехнулся.

– Слова – это уже немало.

– Не исключено, что, кроме слов, вообще ничего нет.

– Значит, вы считаете, что…

– Ты не принадлежишь к тем героям, о которых мы только что говорили. И все указывает на то, что тебе нужно продолжать нынешнюю, естественную для тебя линию действия.

– Одной естественности мало.

– Именно так ты думаешь, и именно здесь, в твоем самом слабом пункте, проявляется чувство вины, тревога, что подумают родители, глупая забота о сохранении благородного лица. Ты огорчен. Ты все хотел бы устроить так, чтобы считать себя абсолютно правым и обладать стопроцентной уверенностью. Тебе кажется, что такое возможно.

– А разве нет?

– Нет.

– Я возьму еще пирожное… Значит, по-вашему, добродетель – это иллюзия?

– Понятие добродетели несет в себе вдохновение, оно важно, в каком-то смысле необходимо.

– И вместе с тем иллюзорно?

Мэтью видел, как там, на свежем воздухе, ирландец прикорнул под раскидистым орехом.

– Какой смысл в нашем разговоре? Немногие люди достигают этого пункта. Не хватает слов.

– А герои, о которых вы говорили?

– Сознание правильности своих действий может придать им силы – ненадолго.

Людвиг даже присвистнул.

– Кстати. Ты виделся с Дориной?

– Нет.

– Мне кажется, ты должен пойти.

– «Должен» – странно слышать это слово из ваших уст.

Оба рассмеялись.

– Ты сможешь увидеть ее у Тисборнов. В их доме все будет куда проще и куда менее драматично.

– Да, я знаю. – Людвиг едва не проговорился, что Гарс написал ему о Дорине. Более того, он чуть было не рассказал о человеке, убитом в Нью-Йорке на глазах у Гарса. И он решил о Гарсе сейчас не вспоминать. Он поддался нелепому чувству – что Мэтью его собственность. И открыл ему свое сердце. Как легко это случилось.

– Я принесла тебе ужин, – сказала Мэвис.

– Я спущусь.

– Ну тогда я заберу поднос. Миссис Карберри уже накрыла на стол.

– Нет, поужинаю тут.

– Все-таки, Дорина, лучше я отнесу вниз, а ты спустишься.

– Нет-нет, Мэвис, я поужинаю тут, пожалуйста, мне так будет лучше, я тебя прошу.

– Надеюсь, ты съешь с удовольствием. Я хочу, чтобы ты взяла немного мяса.

– Не выношу мяса.

– Я начинаю подозревать, что все твои беспокойства из-за недоедания.

Комнату Дорины, кроме пыли, наполняло еще и солнце, пронизывая ее длинными полосами света, отчего сестры едва видели друг друга. Солнце, отражаясь в оконных стеклах, слепило Дорину, и она отодвинулась, тряхнув головой. На ней был легкий белый пикейный халатик, не совсем чистый. Ноги босые.

Мэвис поставила поднос на кровать.

– Потом спустишься?

– Может быть.

– Миссис Карберри и Рональд смотрят телевизор в кухне. Мы могли бы с ними посидеть.

– Рональд меня раздражает.

– Ты же говорила, что ладишь с ним.

– Сейчас уже нет.

– Ну тогда посидим в гостиной.

– Я веду себя глупо, но…

– Посидим в гостиной молча. Я поищу тебе новую книжку.

– Мне не хочется читать. Я и ту книгу еще не дочитала. Она меня нервирует.

– Ну ладно, сойди вниз позднее, поговорим.

– Хорошо.

– Ты помнишь, что завтра в одиннадцать придет Клер?

Дорина вертела в пальцах пуговицу халата.

– Ты вчера намекнула, но я не придала значения, не знала, что уже все решено. Я же сколько раз говорила, что не хочу переезжать к Тисборнам.

– Но ты ведь согласилась.

– Нет, тогда мне просто хотелось прекратить разговор. Мэвис, я не могу ехать, пойми.

– Дитя мое, ты не можешь остаться тут навечно. И совсем не потому, что я хочу от тебя избавиться, ты же знаешь, я тебя люблю и во всем стараюсь помогать и оберегать. Но, позволяя тебе оставаться здесь, я, наоборот, гублю тебя. Ты становишься… это тебе вредит, становишься слишком замкнутой, я для тебя неподходящее общество, потому что мы слишком близки, и ты не видишь других людей.

– Понимаю.

– Надо постараться, сделать усилие, постараться делать то, что делают другие, уладить противоречия, бороться с ними, стать сильной, научиться жить среди людей. Сначала мне казалось, что покой тебе полезен, но получилось как раз наоборот. Ты прячешься от мира. Тебе нужны обыкновенные разговоры, наряды. Ты превращаешься во что-то нереальное, явление из сна.

– Меня заставят беседовать с доктором Селдоном.

– Не заставят, ни к чему тебя не будут принуждать. Просто вовлекут в это пусть глупое, но живое общение. А сейчас именно это тебе и необходимо. Тебе нужны живые, житейские мелочи и сплетни, нужна именно Клер. Как только ты поймешь, что можешь с собой справляться, как только поймешь, что никто не обращает на тебя особого внимания, никто о тебе особо не беспокоится, как только в тебе появится энергия, – тебе сразу станет легче. Ну хоть попробуй, Дорина! Если надоест, сможешь вернуться.

– Тисборны не разрешат мне стать нормальной. Превратят меня в экспонат. Все будут у них собираться, чтобы на меня смотреть.

– В тебе говорит тщеславие. Ты вовсе не такая уж интересная, моя дорогая, разве что для тех, кто тебя любит. Сенсации не хватит и на неделю. Видишь, я уже стараюсь тебя поддержать!

– Я не хочу к ним, – сопротивлялась Дорина. – Это было бы началом чего-то плохого. Я причинила бы горе Остину, это нас разделит.

– Дори, не надо относиться к нему так, будто он фарфоровый и не такой, как все. Он очень сильный. Его не так-то легко сломать. Твердый, как старая подошва. Возьми себя в руки, собери силы и сумеешь справиться с Остином, и все снова будет хорошо. Самое худшее – ничего не делать.

– Ты хочешь, чтобы я уехала отсюда.

– Я хочу того, что для тебя лучше всего.

– Я знаю, но… Ах, Мэвис, мне трудно смириться с мыслью об отъезде отсюда, разве что к Остину.

Сумерки боролись со светом и победили – в комнате стало почти темно.