приведёшь свои угрозы в исполнение, как и он бы сделал, и поэтому потеет. Я знаю это наверняка. Я имел дело с таким сортом людишек несколько раз.

Ловкач кивнул:

- Интересно.

- Существуют только две категории людей, у которых очень сильное, непоколебимое, как у тебя, самообладание, - сказал Алекс.

- Правые и справедливые?

Алекс пропустил это замечание мимо ушей.

- Первая категория - это маньяки-человеконенавистники, психопаты, не могущие связать причину и следствие, убийцы, часто не понимающие, что за преступление надо расплачиваться.

- Отсюда следует, что я психопат?

- Нет, ты относишься ко второй категории - фанатик.

- Правоверный, - сказал Ловкач.

- Да.

- И в чём же я такой фанатичный?

- А это всегда проявляется в одном из двух, - ответил Алекс.

- В чём же?

- Либо в религии, либо в политике.

Пока они разговаривали, метель утихла, ветер дул не с такой силой, и теперь музыка, извлекаемая из мусорных бачков, была тихой и потусторонне баюкающей. Хмурясь, Ловкач произнёс:

- А ты ничего, соображаешь. Но я пока не врубаюсь, к чему идёт весь этот разговор.

Алекс помахал перед ним пистолетом.

- Я хочу, чтобы твои хозяева поняли, что им не удастся играть мной, как будто я - какой-то неопытный деревенский простак. Каждый раз, когда они побеспокоят меня, неважно как, я буду узнавать о них что-нибудь новое. Это неизбежно. Они могут думать, что они вне подозрений, даже невидимые, но каждый этот чёртов раз они будут обнаруживать своё присутствие, даже не подозревая этого. Я наблюдательный и проницательный. В конце концов, по крайней мере в финансовом плане, я - самый удачный из частных детективов в мире. И если они что-нибудь слышали обо мне, то знают, что я вышел из низов, а сейчас - по колено в деньгах. И если они что-то понимают в людях, они должны знать, что такие парни, как я, парни, помнящие голод... мы, как терьеры: мы вцепляемся в крысу и треплем, треплем, треплем её. Мы никогда не позволим себе отойти от этой крысы, пока она не будет мертва, и неважно, сколько раз она укусит нас за нос. Рано или поздно, я сложу вместе все кусочки информации, которые они дадут мне, и узнаю, кто они, что они делают с Джоанной Ранд и почему.

- Если ты проживёшь достаточно долго.

- О, я проживу, - сказал Алекс. - Ты знаешь, если дело касается самозащиты, у меня не возникнет никаких угрызений совести по поводу убийства. Поэтому ты должен передать им это послание. Скажи им, что если они вынудят меня выжать эту историю капля за каплей, я раструблю её по всему миру, как только раскручу. Я устрою очень публичное окончание делу Шелгрин. Но есть ещё вариант: если они сохранят мне время и силы, придут ко мне и объяснятся, то есть слабая надежда, что я сочту целесообразным и приемлемым держать рот закрытым. Так или иначе, я заполучу их тайну.

- Ты безумец, если думаешь, что они будут сидеть сложа руки и разговаривать разговоры с тобой, - произнёс Ловкач, почти презрительно усмехаясь. - У тебя нет ни малейшего представления, на что делается ставка.

- Так же, как и у тебя, - сказал Алекс. - Не пытайся корчить из себя важную птицу. Они не много тебе рассказали. Ты - шестёрка. Вот как раз и доставишь сообщение. Я жду их звонка в отель до завтрашнего полудня. И скажи им, что меня эта игра уже утомила. Мне не нравится, когда мои комнаты обыскиваются, перед моим носом размахивают ножом, за мной следят и втягивают меня в грязные мелкие дворовые потасовки. Для них будет лучше прекратить подобные штуки. Л если они не захотят остановиться, то им лучше бы понять, что я ведь могу быть самым мстительным сукиным сыном.

- Я тоже, - сказал Ловкач.

- Я быстрее и находчивее тебя, приятель. И моли Бога, чтобы он дал тебе силы победить твою мстительность на это время.

Все ещё держа оружие наготове, Алекс отошёл назад. Когда между ними было около двадцати ярдов мостовой, он повернулся и пошёл прочь. В конце проходного двора, перед тем как завернуть за угол, он оглянулся на Ловкача.

Тот все ещё сидел, привалившись к стене. Он даже не пошевелился. Он не собирался давать Алексу ни малейшего повода застрелить его.

Алекс поставил пистолет на предохранитель, засунул за ремень и застегнул поверх него пиджак.

Ловкач не встал.

Алекс завернул за угол и быстро пошёл через дворы к центральным улицам Гайона. Было темно. Холодно. Ему не хотелось в эту ночь спать одному.

В тёмной комнате, на кровати, глядя на покрытый тенями потолок, Джоанна испугала себя, внезапно громко произнеся: 'Алекс'. Она произнесла это так неожиданно, невольно - как слабый крик о помощи. Почти как будто это слово исходило от кого-то другого. Но с ней никого не было, что, по существу, и было причиной её призыва. Это имя ещё пару минут отдавалось в воздухе, пока Джоанна размышляла о том, что оно для неё значит.

Она чувствовала себя жалкой. Её заставили, как это было уже столько раз в прошлом, выбрать между мужчиной и её абсурдной независимостью, доведённой до состояния навязчивой идеи. Однако в этот раз она знала, что тот или иной выбор всё равно убьёт её. Она была на краю пропасти. Её силы были истощены годами беспрекословного повиновения демону внутри её, требующему этого неестественного одиночества. Она чувствовала себя слабой. Беспомощной. Если она продолжит отношения с Алексом Хантером, мир опять будет сжимать её, как в тисках. Потолок, стены, пол, земля и небо будут давить её в клаустрофобическом кошмаре, выжимая из неё сок разума и оставляя только сухие волокна безумия. Но если она не продолжит отношения с ним, ей придётся признать и окончательно принять самую важную истину, касающуюся её: она всегда будет одинока. Такой отказ и ужасное будущее, которое он обещал устроить, делали её потенциальным клиентом психиатрической лечебницы. Так или иначе, но скоро она не сможет сопротивляться любой боли.

Как бы то ни было, теперь два часа ночи, и ей невыносимо дольше терпеть эти размышления о затруднительном положении, в которое она попала. Голова болела, глаза горели, в теле было ощущение, будто оно сделано из свинца. Она должна лечь и уснуть. Во сне она обретёт несколько часов, свободных от стресса и беспокойства, пока снова не проснётся от кошмара.

Джоанна заставила себя подняться и сесть на край кровати. Не включая свет, она открыла тумбочку и нашла пузырёк со снотворным. Час назад она уже приняла его, но сна все ещё не было ни в одном глазу. Возможно, ещё одна таблетка не повредит.

Но затем она подумала: 'Почему только одна? Почему не съесть сразу всё, что здесь есть?'

Её нервное истощение, ужас остаться одной и депрессия были настолько тяжелы, что она не отвергла эту идею немедленно, как сделала бы это ещё вчера.

В темноте, как кающийся благоговейно перебирает чётки, Джоанна считала таблетки.

Двадцать.

Вполне достаточно для долгого сна.

'О, нет. Нет, нет. Не называй это долгим сном, - печально сказала она себе. - Не надо иносказаний. Сохраняй самоуважение. Будь честна с собой, и ничего больше. Назови это так, как есть. Самоубийство. Это слово пугает тебя? Самоубийство. Самоубийство'.

Это слово не испугало, не оскорбило и не смутило её. Джоанна знала, что это её решение было ни