внимание только на внешних факторах, избегая опасности, кроющейся в самоанализе.
Присоединившись к Клокеру уже у входной двери в вагончик, Ослетт решил войти туда как можно тише. Хотя, если Алфи там, как показала электронная карта он уже наверняка знает об их приезде.
Кроме того, Алфи на уровне глубокого подсознания должен был беспрекословно подчиниться Дрю Ослетту. Алфи не станет пытаться причинить ему вред. Это почти исключалось.
Почти.
Они также были уверены, что Алфи не мог самовольно отлучиться и куда-то исчезнуть. Но они ошибались. Время покажет, что они ошибались еще и во многом другом.
Вот почему Ослетт взял с собой пистолет со снотворным. По этой же причине он не стал отговаривать Клокеpa брать с собой 'Магнум'.
Приготовившись к любым неожиданностям, Ослетт постучал к металлическую дверь. В данных обстоятельствах этот стук казался нелепой заявкой о приходе, но он все же постучался, подождал несколько секунд, затем вновь постучался, теперь уже громче.
Никто не ответил.
Дверь была не заперта. Он открыл ее.
Света фонарей было достаточно, чтобы увидеть, что кабина пуста. Ослетт мог убедиться, что внезапное нападение им не грозит.
Он переступил порог, перегнулся и заглянул внутрь, в гулкую темноту салона, глубокого, как тоннель старинных катакомб.
– Будь спокоен, Алфи, – тихо произнес он. На эту словесную команду по ритуалу должен был последовать немедленный ответ, как в церковной ектиньи:
– Я спокоен, Отец.
– Будь спокоен, Алфи, – с надеждой повторил Ослетт.
Тишина.
Ослетт не был ни отцом Алфи, ни священнослужителем, поэтому он не мог претендовать на то, что его слова могут вызвать священный трепет. Но его сердце забилось бы от радости, услышь он произнесенный шепотом покорный ответ:
– Я спокоен. Отец. – Эти три простых слова, произнесенные шепотом, означали бы, что в основном все в порядке, и несоблюдение Алфи инструкций это не бунт, а просто временное замешательство, и что этот каприз можно забыть и больше никогда о нем не вспоминать.
Понимая, что это бесполезно, Ослетт попробовал в третий раз, на этот раз еще громче:
– Будь спокоен, Алфи.
Когда и на сей раз ему никто не ответил, он включил фонарь и вошел в вагончик.
Он не удержался и подумал, как будет глупо и унизительно, если его убьют в этом странном вагончике- прицепе неподалеку от шоссе, на бескрайних просторах Оклахомы, да еще в столь нежном возрасте: ведь ему всего тридцать два года. Такой блестящий молодой человек, с таким многообещающим будущим (скажут скорбящие по нему на похоронах), с двумя дипломами – Принстонского и Гарвардского университетов. И с такой безукоризненной и завидной родословной.
Перейдя из кабины в салон, Ослетт стал направлять луч фонаря то влево, то вправо. Клокер следовал за ним. Тени заколыхались, затрепетали, как черные крылья или потерянные души.
Лишь немногие члены его семьи да, пожалуй, еще несколько его друзей (художников, писателей и критиков с Манхатена) узнают об обстоятельствах его гибели. Остальные же найдут его кончину странной и, может быть, даже жутковатой и омерзительной. Они будут судачить о ней с остервенением и лихорадочностью, подобно грифам, разрывающим плоть падали.
Фонарь высветил комнаты, обшитые пластиком. Крышку плиты. Мойку из нержавеющей стали.
Тайна, окружающая его странную смерть, даст пищу всяческим вымыслам, которые будут множиться и разрастаться, как коралловые рифы, обрастая всеми оттенками скандала, грязных намеков и предположений, но оставив все же небольшую толику уважения к нему. Уважение было одним из немногих вещей, которые что-то значили для Дрю Ослетта. Он требовал к себе уважения еще тогда, когда был маленьким мальчиком. Это право он получил с рождения, оно было не просто приятным семейным атрибутом, а данью, которая должна быть отдана их семейной истории и воплощенным в нем достоинствам.
– Будь спокоен, Алфи, – нервно произнес он. Неожиданно луч фонаря упал на белую, как мрамор, крепкую руку. Ее негнущиеся, словно гипсовые, пальцы свешивались на ковер рядом с обитой пластиком кабиной кухонного уголка. Посветив чуть выше, Ослетт увидел седовласого мужчину, лежащего поперек залитого кровью стола.
Пейдж встала из-за стола, подошла к ближайшему окну, приоткрыла ставни и стала смотреть на постепенно стихающий ливень. Окно выходило на неосвещенный задний дворик. В темноте она ничего не могла разобрать, видны были только следы дождя по ту сторону оконного стекла. Они были похожи на плевки, может быть, потому, что ей хотелось плюнуть в Лоубока, прямо ему в лицо.
В ней было больше злости, чем в Марти, не только по отношению к Лоубоку, но и ко всему миру. Всю свою взрослую жизнь она пыталась разрешить противоречия своего детства, которые и были источником ее злости и ожесточения. И она в этом преуспела. Но перед лицом подобных выпадов она пасовала, чувствуя, что обиды и горечь вновь возвращаются к ней, и тогда ее, поначалу абстрактный, гнев пал на Лоубока, и она уже с трудом могла сдерживать свои эмоции.
Пейдж намеренно отошла к окну, чтобы не видеть детектива. Это был проверенный практикой прием, помогающий ей взять себя в руки. Адвокат, защити себя сам. Избегая контакта, она тем самым должна была смягчить свой гнев.
Она желала, чтобы этот прием оказался полезным не столько для нее, – сколько для ее клиентов, потому что в ней еще все бурлило и клокотало от ярости.
Марти сидел за столом рядом с детективом и, казалось, был настроен на то, чтобы все понять и помочь. Надо было знать Марти, чтобы понять, что он из последних сил будет надеяться на то, что таинственный антагонизм Лоубока можно нейтрализовать. Он был очень зол сейчас, Пейдж, пожалуй, никогда не видела его злее, и все равно его не покидала вера в способность добрых намерений и живого слова, особенно слова, восстановить и создать гармонию при любых обстоятельствах. Марти сказал Лоубоку:
– Должно быть, это он пил пиво.
– Он? – спросил Лоубок.
– Ну да, мой двойник. Он находился в доме в течение двух часов, пока я уезжал.
– Значит, незваный гость осушил три бутылки 'Короны'?
– Я выбросил мусор прошлой ночью, в воскресенье, поэтому я точно знаю, что пустых бутылок в доме не было.
– Этот парень, он ворвался в ваш дом… с какой целью… что он при этом сказал?
– Он сказал, что ему нужна его жизнь.
– Его жизнь?
– Да. Он спросил меня, зачем я украл у него его жизнь и кто я.
– Значит, он врывается в дом, взволнованный, говорит какие-то бессвязные безумные вещи, хорошо вооружен… и в ожидании вашего прихода он решает расслабиться и выпить три бутылки пива.
Не отрываясь от окна, Пейдж говорит:
– Мой муж не пил это пиво, лейтенант. Он не пьяница.
– Если хотите, я пройду тест на наличие в организме алкоголя. По уровню алкоголя в крови вы сможете определить, выпил ли я все это пиво.
– Если бы мы хотели провести этот тест, мы бы сделали это сразу. В этом нет необходимости, мистер Стиллуотер. Я вовсе не говорю, что вы были пьяны и что вы все это придумали спьяну.
– Что же вы тогда говорите? – решительно произнесла Пейдж.
– Иногда, – заметил Лоубок, – люди пьют для храбрости перед лицом какой-нибудь сложноразрешимой проблемы.
Марти вздохнул.
– Я, наверное, туп, лейтенант. Я понимаю, что в том, что вы только что сказали, есть какой-то
