родителям, Джиму и Элис Стиллуотерам, вырастившим меня честным человеком. И не их вина в том, что я способен мыслить, как преступник'.

Его мать и отец. Киллер с удивлением смотрит на их имена. Он их не помнит. Не может описать их лица или вспомнить, где они живут.

Он возвращается к письменному столу, смотрит в справочник и выясняет, что Джим и Элис Стиллуотеры живут в Маммот-Лейксе, в Калифорнии. Адрес улицы ничего не говорит ему, и он размышляет, тот ли это дом, в котором он вырос.

Он должен любить своих родителей. Ведь он посвятил им книгу. И тем не менее они для него загадка. Так много потеряно.

Он возвращается к полкам, открывает американские и английские издания книг, чтобы прочитать посвящения. И вдруг находит следующее: 'Пейдж, моей великолепной жене, с которой я пишу все мои лучшие женские характеры, исключая, конечно, психопаток-убийц'.

И еще одно: 'Моим дочерям Шарлотте и Эмили, в надежде, что они, когда повзрослеют, прочтут эту книгу и поймут, что описанный в ней папа, который с такой страстью и таким убеждением говорит о чувствах к своим маленьким девочкам, это не кто иной, как я'.

Он откладывает книги в сторону, берет фотографию и держит ее обеими руками с чувством, похожим на благоговение.

Эта привлекательная блондинка, конечно же, Пейдж. Превосходная жена.

Двое девчушек – Шарлотта и Эмили, хотя он не знает, кто из них кто. Милые и послушные девочки.

Пейдж, Шарлотта, Эмили.

Наконец-то он нашел себя, свою истинную жизнь.

Вот где он должен быть. Вот он, его дом. С этого момента начинается его будущее. Пейдж, Шарлотта, Эмили. Это семья, к которой привела его судьба.

Мне необходимо быть Марти Стиллуотером.

Произносит он, взволнованный тем, что обрел наконец свой собственный очаг в этом холодном одиноком мире.

В офисе доктора Гутриджа три кабинета. Во всех трех Марти уже не раз бывал. Они похожи один на другой и на все врачебные кабинеты от штата Мэн до штата Техас: такие же бледно-голубые стены, разные приспособления из нержавеющей стали, раковина, стул, таблица для проверки зрения. Здесь ненамного лучше, чем в морге. Правда, пахнет лучше.

Марти сидит на краю мягкой кушетки, где его будут обследовать.

В комнате прохладно, а он без рубашки. И хотя он в брюках, он чувствует себя абсолютно голым и уязвимым. Ему представляется, что он перенес приступ кататонии и сейчас находится в ступоре, не имея возможности ни говорить, ни двигаться, ни даже моргать глазами. Врач принимает его за мертвеца, раздевает догола, прикрепляет в большому пальцу ноги бирку с именем, закрывает ему веки и отправляет на дальнейшую обработку.

Богатое воображение автора детективных романов, искусство держать читателя в напряжении, которыми он зарабатывает себе на жизнь, приближали его к пониманию бренности всего земного. Он острее других осознавал постоянную близость смерти. Каждая собака была для него потенциальной носительницей вируса бешенства. В каждой проезжающей мимо незнакомой машине он видел сексуального маньяка, который способен похитить и убить любого ребенка, оставленного без присмотра хотя бы на три секунды. В каждой банке супа из кладовки он подозревал наличие микробов ботулизма.

У Марти не было особого страха перед врачами, но и большой любви к ним он также не испытывал.

Его больше взволновала концепция медицинской науки в целом, и не потому, что он не доверял ей, а в силу того, что, подспудно, само ее существование постоянно напоминало о том, что жизнь бренна и смерть неизбежна. Он не нуждался в таком напоминании. Он и без того обладал обостренным чувством неотвратимости смерти, всю свою жизнь стараясь совладать с этим, смириться с этим прискорбным фактом.

Марти настроился не паниковать, не впадать в истерику, описывая доктору Гутриджу симптомы своего заболевания. Поэтому он тихо и бесстрастно повторял вслух все, что случилось с ним за последние три дня, стараясь использовать при этом медицинские термины, начиная с семиминутной амнезии у него в кабинете и заканчивая внезапно приступом паники, который он перенес, уезжая из дома.

Гутридж был превосходным терапевтом, отчасти еще и потому, что умел внимательно выслушать пациента. В свои сорок пять он выглядел на десять лет моложе. Сегодня он был в теннисных туфлях, легких брюках военного Образца и спортивном свитере с Микки Маусом. Летом он любил носить цветастые гавайские рубашки. В редких случаях, когда на нем был халат поверх рубашки с галстуком и слаксов, он заявлял, что 'играет в доктора' или что он 'из комитета при Американской медицинской ассоциации, занимающегося составлением циркуляров о том, как должны быть одеты врачи'.

Пейдж считала Гутриджа прекрасным врачом, а девочки относилась к нему как к любимому дяде.

Марти он тоже нравился.

Марти подозревал, – что эксцентричные манеры и странности доктора не были просто рассчитаны на то, чтобы, развлечь и успокоить пациентов. Доктор Гутридж, как и Марти, казалось, был морально оскорблен самим фактом смерти. Вероятно, в молодости он выбрал медицину в качестве своего поприща, так как верил, что врач – это рыцарь, сражающийся с драконами, воплощающими в себе различные болезни и хвори. Молодые рыцари обычно верят в то, что благие намерения, мастерство и вера сумеют победить зло. Когда рыцари стареют, они становятся мудрее.

Они все чаще используют юмор как оружие для борьбы с болью и отчаянием. Странности Гутриджа – эти его свитера с Микки Маусом были призваны не только расслабить и успокоить пациентов, но и служили оружием против мрачной реальности жизни и смерти.

– Приступ страха? У тебя? Вот уж не думал! – с сомнением переспросил Поль Гутридж.

– Да, с бешеным сердцебиением, с таким чувством, что я вот-вот лопну. Мне это показалось приступом страха.

– Похоже на секс.

– Поверь мне, это не секс, – Марти улыбнулся.

– Может быть, ты и прав, – произнес со вздохом Гутридж. – Я так давно этим не занимался, что уже и не помню его проявлений. Нелегко быть холостяком в наше время, Марти. Вокруг столько грязи и жутких заболеваний. Казалось бы, все просто: ты встречаешь девушку, назначаешь ей свидание, одариваешь ее целомудренным поцелуем, провожая домой. А потом сидишь и ждешь, что у тебя начнут гнить и распадаться губы.

– Да, превосходный образ.

– И что главное, живой и наглядный, не так ли? Мне, наверное, следовало бы стать писателем.

И он приступил к осмотру левого глаза Марти офтальмоскопом.

– У тебя бывали очень сильные, головные боли?

– Примерно раз в неделю, ничего необычного.

– А головокружения?

– Нет.

– А временная слепота или заметное сужение периферического зрения?

– Ничего такого.

Переключив внимание на правый глаз Марти, Гутридж сказал:

– А что касается писательства, так ты знаешь, что врачи занимались этим. Вспомним Майкла Кричтона, Робина Кука, Сомерсета Моэма…

– Сеусса.

– Что за сарказм. Когда мне нужно будет сделать тебе укол, я воспользуюсь шприцем для лошадей.

– Ты, по-моему, и так им уже пользуешься. Послушай, что я тебе скажу: быть писателем далеко не так романтично, как думают люди.

– Но ты, по крайней мере, не возишься с анализами мочи, – ответил Гутридж, откладывая в сторону