С этими словами Билли круто повернулся и направился в свою спальню. Войдя, он застал Элинор перед высоким, на ножках, зеркалом, разглядывающей свое отражение полными слез глазами.

– Мне так грустно, Билли… Я так мечтала понравиться твоей семье!

– Ну что ты, глупышка! Они все в восторге от тебя. Он подошел к ней сзади, притянул к себе, обнял и принялся поглаживать ее грудь сквозь тонкую ткань ночной рубашки.

Несмотря на слова Билли, Элинор знала, что она правильно поняла то, что невольно подслушала. Она чувствовала себя униженной, чужой и ненужной среди этих людей, которые без малейшего усилия со своей стороны давали понять ей их превосходство. Впервые за долгое время она ощутила, как же далеко ее родной дом.

Билли тихонько спустил с ее плеч ночную рубашку, но на этот раз Элинор не сразу ответила на его ласки: слишком уж сильно было ее возмущение. Она была американкой, она только что вернулась живой с войны, – она честно заработала свое место под солнцем. И не собиралась позволять этим надменным, словно живущим в ином столетии британцам, которые кичатся знатностью и положением, доставшимися им даром, так унижать ее. Они смотрят на нее сверху вниз только потому, что она вышла из простой, скромной семьи, зарабатывавшей на жизнь собственными руками. Ну, тан она им покажет!

Но она не подозревала, насколько глубокий след оставили в ней годы, проведенные рядом с отцом, и какое роковое влияние окажет все это на ее будущее и на ее способность „показать им'.

Даже после того как они достаточно уютно устроились в собственной квартире, Билли продолжал навещать Ларквуд так часто, как только мог. Родные стены придавали ему уверенности в себе, служили убежищем от мира, предъявлявшего требования, с которыми он не был еще готов встретиться лицом к лицу. Дома он явно ощущал себя равным среди равных, и Элинор оставалось только мечтать о том, чтобы чувствовать себя так же свободно и уверенно при встречах с семьей О'Дэйр.

– Я ощущаю, что я другая, не такая, как они, – как-то призналась она Билли в очередной их приезд в Ларквуд, когда они уже были в постели. – Иногда мне начинает казаться, что они хотят, чтобы я чувствовала себя так.

– Да нет, что ты, детка, – успокоил ее Билли, гладя ее тело, словно приободряя. – Просто ты еще не привыкла к нашим английским манерам.

– Но я всегда чувствую себя с ними так, – растерянно сказала Элинор. – А вот в училище все совсем наоборот – там мне хорошо и спокойно. Там я такая, как все.

Элинор посещала теперь вечерние занятия в политехникуме, надеясь, что образование позволит ей хоть немного сократить дистанцию между собою и высокомерными родственниками Билли.

– Такая ты и есть, – прошептал Билли, лаская ее.

– Нет, ты не понимаешь, – вздохнула Элинор. – Ты-то умеешь быть самим собой где угодно.

Однако она ошибалась. Конечно, Билли был настоящим джентльменом с безукоризненными манерами и воспитанием; он был красив, в нем была чувственность и грация молодого, сильного животного. Он уже успел постичь всю полноту жизни и не собирался отказываться от этого и дальше, трезво оценивая свои природные и благоприобретенные качества. Единственным, чего он не сознавал или, во всяком случае, предпочитал не признавать, была его собственная страшная лень.

В самом деле, он выглядел человеком весьма искушенным, для которого в мире не осталось (или почти не осталось) тайн. Еще до войны он успел получить в лондонских гостиных и бальных салонах репутацию обаятельного молодого человека и блестящего собеседника.

Однако в мужском мире лондонских клубов Билли котировался совсем по-другому. Там считалось, что каждый из полов имеет свое собственное, четко отграниченное предназначение. Для мужчин это – спорт, опасность, игра, беседа и взаимная поддержка. Женщины же – источник плотских наслаждений, создательницы домашнего уюта и производительницы детей. В этих клубах к Билли относились иначе, чем к его отцу или старшему брату, которых там все тан уважали; его же считали человеком не очень надежным и не слишком разборчивым, едва ли не неджентльменом, но зато чересчур уж сведущим во всем, что касалось прекрасного пола. Особо ревнивые величали его „дамским угодником'.

Билли, казалось, не придавал значения подобным отзывам. Он, по-видимому, почитал своим долгом и обязанностью очаровывать всех женщин, какие только встречались на его пути, – от совсем юных, лишь начинавших выезжать, до почтенных замужних дам. Его самоуверенность выглядела поистине несокрушимой.

В обитых плюшем борделях предвоенного Лондона беспечная щедрость Билли, его желание доставить удовольствие и своей партнерше, далеко не всегда встречающееся в мужчинах, его подвиги в постели, а также его склонность к изучению человеческой плоти, которая проявлялась порою деликатно, а порой и грубо, сделали его любимцем шикарных проституток. Для Билли сексуальное наслаждение состояло не только из вожделения, но также и из недозволенных игр и извращенного любопытства. Он был настолько же изобретателен, насколько нещепетилен, и настолько же безрассуден, насколько безнравствен. В постели он был практически неотразим.

Однако послевоенный Лондон был уже не тот, что прежде, особенно для женатого мужчины без единого пенни в кармане.

Поначалу будущее не слишком беспокоило Билли. Он увлеченно строил планы быстрого обогащения, один великолепнее другого, и говорил о них Элинор так уверенно, что она тоже уверовала в них – на некоторое время. Но мало-помалу она стала понимать, что ее живой и подвижный как ртуть Билли – человек опрометчивый, непрактичный, незрелый и в общем-то беспомощный, и сделан он совсем не из того теста, из которого делаются преуспевающие бизнесмены. В конце концов он начал искать работу, но безуспешно.

Тем не менее им все-таки нужно было как-то устраиваться, и Билли нашел на Эрлз-Корт-сквер дешевую, обшарпанную двухкомнатную квартирку с одной общей ванной. „Ладно, – сказал он, – на несколько недель сойдет'. И Элинор со всем энтузиазмом молодой жены и хозяйки старалась превратить это безрадостное жилище в уютное семейное гнездо. Однако, несмотря на все ее усилия и поддержку, Билли все больше падал духом, и его былая уверенность в себе таяла на глазах.