экзотический цветок, окруженный бледно-розовыми лепестками плоти и золотистым пушком, похожим на уютное птичье гнездо.
Осторожно раздвинув эти лепестки, он продолжил свое исследование, после чего, наклонив голову, принялся ласкать их языком и делал это до тех пор, пока тело Элинор не освободилось вновь от власти мозга и наслаждение не возобладало над стыдом.
Подняв голову, Билли взглянул на нее:
– Это не так уж плохо, не правда ли? – А руна его уже снова лежала между ее бедер.
К моменту, когда она достигла своей цели, Элинор опять дрожала от страха. Пальцы Билли, погрузившись в ее теплую, влажную плоть, осторожно ощупывали ее, пока средний палец не обнаружил маленького отверстия и не начал бережно, стараясь не причинять боли, расширять его, продвигаясь вперед. Когда он дошел до конца, Элинор слабо вскрикнула.
Когда Билли вошел в нее, вначале ее охватила паника. Но Билли, лежа неподвижно, стал успокаивать ее нежными поцелуями, и в конце концов она расслабилась.
– Вот так, – прошептал он, и его руки, слегка сжав ее бедра, начали плавно вращать их.
Мало-помалу ее тело подчинилось этому вращению.
В полном молчании Билли направлял каждое их движение, каждый извив их тел, сплетенных в медленном горизонтальном танце. В течение ночи они не раз перемещались с одного края постели на другой, то лежа почти неподвижно, то торопливо дыша, не в силах насытиться друг другом, и если взаимное желание их ненадолго угасало, то лишь для того, чтобы вспыхнуть с новой силой.
Временами он был сверху, наклоняясь над ней, как огромный торжествующий зверь над распростертой перед ним добычей.
Весь окружающий мир виделся ей теперь неясным и размытым, словно бы двухмерным. Объемными и реальными, как в фокусе, были лишь гнездо из смятых подушек и простыней и сильное мужское тело, проникающее в ее тело. Она не воспринимала ничего другого, кроме этого слияния плоти на этой слабо освещенной постели, пропитанной запахом их тел.
Временами он был снизу, и ее груди лежали в его ладонях или вздрагивали у его губ, когда она задыхалась от наслаждения, а его руки крепко сжимали ее бедра, вращая их. Он контролировал каждое ее движение, заставляя двигаться не так, как хотелось ей, а тан, как хотел он.
Поначалу она стыдливо пыталась прикрыть грудь скрещенными руками, но потом забыла обо всем, и ее руки взметывались вверх, когда она подпрыгивала, как дельфин на волнах, пока не склонялась в полном изнеможении на влажную от пота грудь Билли.
Наутро кое-где на ее теле были синяки, как пятна на переспелой груше, и эти отметины говорили о ее принадлежности Билли столь же ясно, как хозяйское клеймо на теле животного.
Она была одурманена, очарована, влюблена без памяти. Билли, подобно вспышке молнии, одновременно возбуждал, пугал и притягивал ее.
Проснувшись утром и не поняв в первый момент, где находится, Элинор сонно подняла голову с подушки, но тут же, припомнив минувшую ночь, снова зарылась лицом в простыни, чувствуя, как начинают гореть ее щеки при одной мысли о том, что делал с ней Билли и каким безвольным, словно бескостным, становилось ее тело под его ласками.
Внезапно она поняла, что лежит одна в обволакивающе-уютном тепле перины.
Она резко села в постели.
Билли – ее муж – стоял возле окна и, высунувшись, разглядывал что-то внизу. Он был совершенно обнажен. На мгновение, сквозь полуопущенные ресницы, Элинор охватила взглядом всего его: с восхищением смотрела она на его пышные белокурые волосы, крепкую шею, сильную спину, на его длинные стройные ноги (левая ступня была еще в бинтах), на его мускулистые ягодицы – все такое отличное от ее собственного, нежного и податливого, тела. Таким она и запомнила Билли. Это видение, четкое, как фотография, всегда вставало перед мысленным взором Элинор, заставляя ее таять и прощать Билли все.
Первые недели замужества были для Элинор постепенным, но невыразимо прекрасным открытием мира чувственности.
Что с самого начала привлекало Билли в Элинор, помимо ее красоты и кипучей, бьющей через край энергии, – это ее чистота, которую она столь ревностно оберегала и которой Билли противопоставил классическое мужское оружие: натиск.
Уничтожив эту чистоту, Билли теперь стремился воссоздать ее искусственно – ради удовольствия вновь разрушить ее. Вначале Элинор отказывалась разыгрывать невинность, уступающую натиску, – так, как это произошло в их первую ночь.
– Почему бы нам не раздеваться, как все, – до того, как лечь в постель? Не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я притворялась, – протестовала она. Однако мало-помалу это маленькое лицедейство начало доставлять удовольствие и ей.
Быстро и умело Билли полностью подчинил молодую жену прихотям своего собственного эротизма. Она не была более способна думать ни о чем другом. В глубине души она по-прежнему оставалась неопытной деревенской девчонкой, и в постели Билли сознательно поощрял ее природную чувственность, ее смущение, неловкость и невинное бесстыдство. Для юной, неискушенной жены Билли физическая страсть, которую она поначалу считала не более чем доказательством ее любви и преданности мужу, стала неожиданным и поразительным открытием. В объятиях Билли Элинор дрожала, задыхалась и стонала, пока накатывающая волна экстаза не подхватывала ее, чтобы, схлынув, оставить ее распростертой в блаженном беспамятстве, оглушенной, изнеможенной.
Всякий раз, как Билли прикасался к ней, у нее начинала кружиться голова, и она чувствовала, что стремительно проваливается в какую-то бездонную пустоту. Когда он открывал глаза и их яркий голубовато-зеленый свет ослеплял Элинор, у нее перехватывало дыхание. Когда, предваряя ласки, Билли заговаривал с ней, тембр его голоса становился глубоким, бархатистым, в нем слышались обещание и… угроза. Один лишь звук этого голоса был способен заставить Элинор трепетать. А когда голос, сладкий, словно темный мед, произносил ее имя, ей казалось, что губы Билли прикасаются к ее телу, и такое ощущение было настолько отчетливо, что она удивлялась, как другие стоящие рядом люди ничего не замечают. Особенно странным ей показалось это, когда Билли привез ее в свой дом, чтобы познакомить с
