У ворот мы простились, и я отправился к Артуру, с нетерпением ожидавшему моего возвращения. А вечером, что называется на сон грядущий, я узнал все подробности этой истории: как он со дня на день откладывал свой отъезд, инстинктивно чувствуя, что просто не может уехать отсюда до тех пор, пока судьба не решит окончательно вопрос о свадьбе; как велись приготовления к свадьбе, и испытал неизъяснимое волнение, когда все вдруг прекратилось и он узнал (кстати сказать, от самого майора Линдона, пожелавшего проститься с ним), что помолвка по обоюдному согласию расторгнута; как он тотчас отказался от всех своих планов уехать на край света и решил остаться в Эльфстоне на год-другой, пока не исполнятся или не развеются окончательно его новые надежды; и как он с того самого достопамятного дня решил избегать всяких встреч с леди Мюриэл, опасаясь задеть ее чувства, пока не получит доказательства того, что она с уважением относится к нему.

— С тех пор прошло уже около шести недель, — заметил он в заключение, — и мы начали встречаться и видеться как прежде, избегая мучительных воспоминаний. Я все собирался написать тебе, но откладывал, со дня на день ожидая ответа, чтобы рассказать о более важных новостях!

— Да откуда же им взяться, более важным, болван ты этакий, — проворчал я, — если ты даже не повидался с ней? Ты что, приглашения от нее ожидал, что ли?

Артур смущенно улыбнулся.

— Да нет, конечно, — отвечал он. — Этого ожидать я не вправе. Просто я безнадежный трус, ты ведь знаешь!

— И что же ты слышал насчет причин расторжения помолвки?

— Да причины самые разные, — отвечал Артур, загибая пальцы на руке. — Во-первых, оказалось, что она красится чем-то таким; и помолвку расторг он. Затем выяснилось, что он тоже красится… чем-то другим; и от помолвки отказалась она. Потом обнаружилось, что майор — завзятый картежник, и помолвку расторг уже Граф. Затем Граф чем-то обидел или даже оскорбил его, и от помолвки отказался сам майор. Главное, что она расторгнута, а все остальное — чепуха!

— Надеюсь, ты узнал об этом из надежного источника, не так ли?

— О да, разумеется! Я узнал это под строжайшим секретом! Если эльфстонское общество и страдает от недостатка чего-то, то уж никак не от недостатка скандальных слухов!

— Да и не от скрытности тоже. Нет, если говорить всерьез, тебе действительно известны настоящие причины разрыва?

— Нет конечно. Я могу лишь догадываться.

Я почувствовал себя не вправе делиться секретами с ним и счел за благо переменить тему, заведя речь о том, где мне достать хорошего молока. Мы решили, что завтра мне надо сходить на ферму к Хантерам. Артур обещал проводить меня: ему, видите ли, по пути. А потом он опять займется своими будничными делами.

Следующий день выдался теплым и солнечным, и мы, встав пораньше, отправились на прогулку, чтобы насладиться дружеской беседой, пока дела не заставили Артура покинуть меня.

— Право, эти соседи — нечто большее, чем просто воплощение самой бедности, — заметил я, когда мы проходили мимо скопления полуразвалившихся лачуг, не заслуживающих названия коттеджей.

— Зато несколько богатых, — отвечал Артур, — делают для них куда больше, чем того требует простое милосердие. Так и поддерживается равновесие.

— Надеюсь, Граф тоже не чужд добрых дел?

— Да, конечно, он помогает бедным из либеральных побуждений; делать больше ему не позволяют ни слабое здоровье, ни дряхлые силы. Зато леди Мюриэл активно трудится в школе и посещает бедных куда чаще, чем признается в этом.

— Да, она уж, по крайней мере, не относится к тем «тунеядцам», которых так часто можно встретить среди представителей высших классов общества. Мне иной раз кажется, что им пришлось бы нелегко, если бы их вдруг попросили назвать их raison d'etre[21] или указать причину, по которой им будет разрешено жить дальше!

— Эта тема, — заметил Артур, — ну, или то, что принято называть «тунеядцами» (я имею в виду тех, кто потребляет материальные блага общества, например, пищу, одежду и так далее, не внося взамен никакого эквивалента в виде общественно-полезного труда), без сомнения, достаточно сложна. Я не раз размышлял над ней. И мне кажется, что простейшим способом решения этой проблемы является общество без денег, в котором все продается и покупается путем прямого обмена. Гораздо резоннее предположить, что пищу и прочие вещи можно будет хранить, не боясь быть ограбленным.

— Да, план и впрямь замечательный, — отвечал я. — И какое же решение ты предлагаешь?

— Наиболее распространенный тип тунеядцев, — продолжал Артур, — вне всякого сомнения, есть порождение капитала, то есть денег, оставленных родителями своим детям. Я вполне могу представить себе человека — все равно, наделенного исключительными умственными способностями или силой и изобретательностью, — вклад которого в производственные ресурсы общества настолько велик, что впятеро (если не больше) превышает его собственные потребности в пище, одежде и прочем. Мы не должны отказывать ему в законном праве пользоваться излишком от трудов рук своих. Итак, если после него остается четверо детей (скажем, два сына и две дочери), обеспеченных всем необходимым на всю их жизнь, то я не усматриваю никакого ущерба для общества, если эти самые дети всю жизнь будут заниматься только тем, что станут «есть, пить и веселиться». Скорее всего, общество не посмеет бросить им упрек типа «кто не работает, тот не ест». Их ответ будет вполне резонным: «Работа за нас уже выполнена, и мы проедаем всего лишь ее эквивалент, вот и все. Или ваши принципы справедливости заставляют вас требовать, чтобы за одну порцию пищи мы отрабатывали дважды?»

— И все же, — отвечал я, — есть что-то странное и противоестественное в том, если эти четверо, способные выполнять полезный труд, реально необходимый для общества, предпочтут остаться на всю жизнь тунеядцами.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Артур, — но, на мой взгляд, обязанность каждого делать все, что в его силах, ради блага других, напрямую вытекает из Заповедей Божьих, а не из права какой-то части общества воспринимать труд как своего рода эквивалент пище, которая уже была честно заработана.

— Мне кажется, вторая часть проблемы состоит в том, что «тунеядцы» обладают именно деньгами вместо материальных благ, не так ли?

— Верно, — отвечал Артур, — и мне кажется, что простейший пример этого — бумажные деньги, или ассигнации. Золото само по себе является формой материальных благ, тогда как банкнот — это всего лишь своего рода обещание выдать ее обладателю некое количество материальных ценностей. Допустим, отец этих «тунеядцев» выполнил общественно полезную работу, оцениваемую — предположим — в пять тысяч фунтов. Взамен нее общество дало ему письменное обещание выдать ему на эту сумму, то есть пять тысяч фунтов, продуктов и пр. Тогда, если он сам истратит только одну тысячу, а обязательства на остальные оставит своим детям, совершенно ясно, что они имеют полное право представить эти обязательства к оплате и сказать: «Выдайте нам пищу и прочее поскольку работа за них уже выполнена». Мне кажется, на этом случае стоит остановиться поподробнее. Мне хотелось бы, чтобы его наконец поняли горячие головы социалистов, демагогически взывающих к чувствам общественности: «Вы только поглядите на этих откормленных аристократов! Они всю жизнь и пальцем о палец не ударят, а живут за счет нашего пота и крови!» О, как мне хочется заставить их понять, что деньги, которые проживают эти самые аристократы, есть материальное выражение уже выполненного общественно полезного труда, и что общество просто возмещает им свой долг.

— Но разве социалисты не могут заявить: «Эти деньги по большей части вообще нажиты нечестным