многочисленных в старой Франции.
Что же вдохнуло в древнее слово новый смысл? Что сделало его знаменем?
Ответ дал бы любой парижский мальчишка:
– Революция! Только революция!
Накануне созыва Генеральных штатов столица была разделена на шестьдесят избирательных округов – дистриктов. Дистрикты не прекратили деятельности и после выборов, а их граждане объявили свои заседания непрерывными.
Новые округа нуждались в новых названиях.
Их стали именовать по историческим памятникам или иным достопримечательностям, известным каждому.
Таким-то образом обширный район города, составлявший часть Люксембургского квартала и группировавшийся вокруг средневекового Кордельерского монастыря, окрестили дистриктом Кордельеров. А кордельерами с маленькой буквы стали называть его население.
Население это было пестрым, шумным и строптивым.
Рабочий люд дистрикта – кто не знал его? Не эти ли кордельеры-труженики, кордельеры-борцы, верные союзники Сент-Антуанского предместья, первыми поднялись в славные июльские дни? Не они ли шли в первых рядах на штурм Бастилии?
А интеллигенция кордельеров? Актеры Французского театра, типографы, издатели, журналисты, адвокаты – не их ли видели среди самых буйных агитаторов Пале-Рояля?
Про дистрикт говорили: он обладает своим Демосфеном – в лице Дантона, своим Тацитом – в лице Демулена, своими Корнелем и Мольером – в лице драматурга Мари Жозефа Шенье и комедиографа Фабра д'Эглантина.
Да, в талантах здесь не было недостатка. Многие люди будущего, те, кому предстояло стать известными публицистами, ораторами, лидерами партий, революционными генералами и администраторами, начали свою гражданскую жизнь именно в этом дистрикте.
Каждый день после окончания работы к улице Кордельеров направляются группы людей. У ограды церкви они сливаются в толпу. Церковь наполняется народом. Ее узкие окна почти не дают света, и вскоре под каменными сводами зажигаются десятки факелов. Становится чуть светлее: теперь можно разглядеть мощный торс председателя и догадаться, кто сейчас ораторствует на самодельной трибуне.
Как шумливы, как бурны эти заседания! В разгаре полемики ораторы не щадят друг друга. Но вот что знаменательно: кордельеры всегда приходят к единому решению.
О чем же здесь спорят и что решают?
Кордельеры по собственному почину устанавливают регламентацию продажи муки в своем округе – пусть другие берут с них пример! Они проводят твердый курс ассигнатов. А кто не помнит, как председатель Дантон своею властью задержал несколько телег серебра, которое воротилы из Учетной кассы при попустительстве Ратуши пытались вывезти из Парижа!
Но экономика – это лишь одна сторона дела. Нужно упорно и непрерывно бороться со старой и новой аристократией, за права народа. Нужно давать постоянный отпор Байи, Лафайету, правым лидерам Учредительного собрания – всем тем, кто топчется на месте или хочет повернуть назад. Нужно добиваться, чтобы Декларация прав, принятая в августе, не оставалась пустым звуком.
И вот, не дожидаясь решений Ассамблеи, собрание дистрикта действует на свой страх и риск, действует как свободная законодательная власть.
Оно проводит решение об «императивных мандатах»: отныне любой уполномоченный дистрикта ответствен перед своими избирателями, и в случае, если не оправдает их доверия, может быть отозван с занимаемого поста.
Оно наделяет артистов, составляющих немалую часть населения квартала, всеми гражданскими правами, которых лишал их старый режим.
Оно берет под свою защиту свободу прессы: не один журналист был обязан собранию кордельеров своим освобождением из тюрьмы, куда упрятали его подручные господина Байи.
Оно борется с контрреволюционерами и бдительно следит за действиями городских властей, и если, например, барону Безанвалю, одному из главных виновников пролития крови 12 июля, не удалось избежать ареста, то в этом опять-таки заслуга доблестных кордельеров.
Учредительное собрание и Ратуша в тревоге. Новые корифеи Коммуны выбиваются из сил, чтобы обуздать неугомонных. Но, увы, это не так-то просто сделать!
Дистрикт своей демократичностью подает пример всей стране. Здесь почтенные буржуа не чураются простых людей, здесь сам господин Дантон охотно пожимает руку захудалому подмастерью. Единство кордельеров создало своего рода государство в государстве, маленькую кордельерскую республику, которая имела свою Ассамблею, издавала свои декреты, бросая вызов всему миру, и в первую очередь новым временщикам Парижа – Лафайету и Байи:
– Нет, уважаемые господа! Не надейтесь! Революция еще далеко не закончилась, она только начинается!
«Добудем короля – будем с хлебом!»
С начала осени призрак голода навис над столицей.
Это казалось странным: урожай года вовсе не был плохим. Зерна собрали много, мельницы работали в полную нагрузку, и вот поди ж ты…
Кто нес вину за создавшееся положение? В чем его причина? В нерасторопности новых властей или в нерадивости прежних чиновников? Или, быть может, зерно и продукты придерживали сеньоры, желавшие уморить революцию голодом?
Богатые буржуа и аристократы ни в чем не испытывали недостатка. Во дворцах вино по-прежнему лилось рекою, пиры, казалось, становились еще великолепнее.
И, поглядывая сквозь хрусталь бокалов на взбудораженную голодом улицу, благородные господа говорили с издевкой:
– Прежде был один король, и хлеба всем доставало; теперь оборванцы заполучили тысячу двести королей – пусть просят хлеба у них!
Простые люди Парижа действительно связывали все свои беды с отсутствием короля.
Почему он сидит в Версале? Да еще и держит с собой, вдали от столицы, всю Ассамблею? Он окружен продажными слугами и ничего не хочет знать о народном горе. Придворные холуи скрывают от монарха народные беды да тайно творят измену, вот отсюда и голод! Да только ли один голод?..
И в очередях все чаще и чаще можно было услышать:
– Эх, сюда бы главного пекаря!
– Пекаря, пекариху и пекаренка – в Париж!
– Добудем короля – будем с хлебом!
Революционный инстинкт снова не изменил народу.
Мысль о необходимости водворить короля и Собрание в Париже, стихийно складывавшаяся в умах ремесленников и рабочих, не была пустой блажью. И хотя парижане не знали всего происходящего в королевской резиденции, они давно уже догадывались о многом.
А действительность была хуже всех догадок.
После июльских дней двору пришлось на время стихнуть и внешне примириться с новым порядком. Но в глубине души ни монарх, ни его клевреты и не помышляли о мире. Как ни ласкала крупная буржуазия Людовика XVI, как ни заигрывала с ним, он не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и отвращения. Монарх «божьей милостью» не мог переносить опеки со стороны податных, самодержец, воспитанный в вековых традициях абсолютизма, не желал быть королем во благо «чумазых».
Мысль о реванше ни на минуту не оставляла вчерашних господ.
