наружу вели две двери, и одна была обита красным шелком, а другая – черным шелком. Через дверь, обитую красным шелком, выходили люди с поручениями и наградами, а через дверь, обитую черным шелком, выводили людей за цепочку на шее.

Чаренику не покидало предчувствие, что сегодня его выведут из кабинета через дверь, обитую черным шелком. Он готов был откусить себе язык за то, что два дня назад сказал при государе, что Арфарра столковался с Наном. И взбредет же в голову подобная глупость!

А сам Нан? Сумасшедший человек! Мало того, что разругался со всеми и сгинул, так еще и утащил с собой сосунка! Чареника покачал головой и подумал, что, если бы ему пришлось бежать из столицы, разве он, будучи разумным человеком, взял бы с собой годовалого мальчишку? Он бы взял с собой мешочек с золотом и иными вещами, облегчающими путь…

Чареника медленно поднимался по мраморной лестнице. Перед ним двое варваров в зеленых кафтанах, пыхтя, тащили в кабинет первого министра короб с круглым верхом. На верхней ступени короб грохнулся о пол, крышка с него сорвалась, и он полетел вниз, рассыпая из себя разноцветные листы, – облигации конвертируемого займа.

Чареника горько вздохнул и поднял один из листов: на нем была его подпись. Да, теперь эти бумаги стоили меньше подписи казненного. Арфарра, конечно, отменит все обязательства по займу. Быть того не может, чтобы он позволил народу заниматься ростовщичеством по отношению к государству; а нехватку в казне Арфарра восполнит поднятыми вдвое налогами, да напечатает столько денег, что они подешевеют в десять раз, да конфискует неправедно нажитое… Чареника вздохнул, понимая, что скорее всего окажется не в числе конфискующих, а в числе конфискуемых.

Варвары запихали облигации в короб, и теперь он у них не застегивался. В начале лестницы стоял жертвенник какой-то священной змее, в плошке жертвенника горел огонь. Варвары высыпали бумаги в огонь и поволокли короб вверх по лестнице. Это были, несомненно, те облигации, что скупили Шимана и другие «красные циновки». Киссур, вероятно, захватил ящики в домах главных бунтовщиков. Сколько там могло быть? Не меньше четверти от общего объема всех пяти эмиссий…

Чареника вошел в кабинет Арфарры, и от картины, представившейся ему, невольно заныло сердце. Несмотря на теплый день, старик сидел, закутавшись в пуховый платок с серебряными кистями. Перед ним горел камин, а справа от камина стоял ящик с облигациями. Арфарра доставал облигации из ящика и подкладывал их в огонь.

– Как вы думаете, – сказал Арфарра, аккуратно подправляя серебряными щипцами бумажную пачку, – сколько их осталось у лавочников?

– Не думаю, – осторожно сказал Чареника, – что маленькие люди сбыли все. Многие надеялись, что дело кончится миром, а на следующий день биржу уже закрыли.

– Верно, – сказал Арфарра, – тут примерно треть облигаций, и, полагаю, их купили в основном у чиновников. А две трети остались у маленьких людей.

– И что же будет теперь?

– Правительство, – сказал Арфарра, – обязано выкупить все по номинальной стоимости. Для этого придется пустить в продажу государственные земли.

Чареника вытаращил глаза на пылающий камин. Арфарра сидел с невозмутимым видом и кидал в огонь разноцветные пачки. Удивительное дело: только что он жег бумажки, а теперь – живые деньги, и Чареника просто слышал, как эти деньги пищат и кричат.

– Господин Нан, – проговорил Арфарра, – получил в наследство пустую казну. Он не стал плодить бумажные деньги. Раззадорив алчность своих друзей, он сумел сделать так, что в последние месяцы погашение государственного долга ничего не стоило. Полагаю, однако, что раздача имущества за облигации обернется слишком большими злоупотреблениями. Но если продать государственные земли, а деньги употребить на погашение займа, можно будет успокоить простых людей.

– Гм, – сказал Чареника, – это зависит от того, сколько облигаций будет предъявлено к погашению.

Арфарра насмешливо поглядел на бывшего министра финансов и сказал:

– Тут, господин министр, тридцать два ящика, в каждом – пять миллионов по номиналу. Вычтите из общего числа и посчитайте.

Чареника поклонился и сказал:

– Ваше благородство поистине удивительно! Кто бы устоял перед искушением! Сжечь бумаги, которые завтрашний декрет обратит в миллионы!

– Да, – сказал Арфарра, – вот второй час жгу, чтобы меньше осталось. А впрочем, господин Чареника, помогите мне!

Чареника, под пристальным взглядом Арфарры, нагнулся, взял пачку и подержал ее в руках. У платья его были длинные рукава, и Чареника показалось, что пачка, как живая, хочет поползти вверх по рукаву. Он вздохнул и бросил пачку в камин. Потом другую, третью. Когда он бросил четвертую пачку, ему стало слегка не по себе, и он присел.

– Господин министр, – сказал Арфарра, – вы, я вижу, устали, вам сейчас трудно жечь эти бумаги. Отправляйтесь-ка лучше домой, возьмите ящик и сожгите его дома.

Чареника хлопнул глазами и сказал:

– Гм, – я мог бы сжечь два ящика.

– Полтора, – отрезал Арфарра.

Старик щелкнул пальцами: вошел стражник, выволок откуда-то огромную корзину, опростал в нее ящик облигаций и еще пол-ящика. Два варвара – один белокурый, другой рыжий – подхватили корзину за ручки и встали позади Чареники.

– Так вы, – справился Арфарра, – поддержите это предложение: возместить маленьким людям их убытки?

– О чем речь! – вскричал Чареника, – маленькие люди – опора государства, как можно обижать их?!

Чареника ушел. Огонь в кабинете Арфары горел еще часа три. Золотоглазый старик грелся у горящих облигаций и читал заметки и бумаги своего предшественника. «Удивительная вещь алчность, – думал Арфарра. – Этот человек нажил накануне на продаже облигаций около восьмидесяти миллионов. За эти полтора ящика он заплатит себе пять и еще два с половиной… Великий Вей, если бы я на минуту отвернулся, он бы сунул себе пачку в рукав!»

* * *

А еще через три дня к Арфарре явился Киссур.

– Я, – сказал Киссур, – ехал по городу и увидел, что из городской тюрьмы по вашему приказу выпущена дюжина лавочников, которых я туда посадил. Я повесил их во избежание дальнейших недоразумений. Что же это – я ловлю рыбу, а вы выпускаете ее в реку?

Арфарра нахохлился и молчал. Нити, расшивавшие его кафтан, были такого же цвета, как его глаза, и жемчуга, украшавшие его шапочку, были такого же цвета, как его волосы. Руки старика были сухи, как кора горной березы, и на пальце Арфарры блестел единственный перстень, белый с красным рубином: перстень первого министра.

– Завтра, оказывается, – продолжал Киссур, – будет суд. И на этом суде будет сказано, что причина восстания – в кознях господина Мнадеса: он, видите ли, и был первым зачинщиком заговора, от которого погиб! И еще будет сказано, что Мнадес действовал рука об руку с «красными циновками», которые, вместе с подлыми дворцовыми чиновниками, искусственно вздували курс государственного займа, дабы вызвать народное восстание и погубить через это реформы господина Нана! И что это еретики отдали приказ его убить!

Арфарра дернул за шнурок и сказал вошедшему чиновнику:

– Уже стемнело. Зажгите свечи. И пусть придет тот человек.

Киссур подождал, пока чиновник вышел, и продолжал:

– Семеро негодяев затеяли заговор против государя. Шестеро были трусами, а седьмой сбежал в город и поднял восстание. Я поклялся повесить Андарза и должен был сдержать обещание, но, клянусь божьим зобом, если бы я не поклялся, я скорее простил бы его, нежели остальных шестерых! А теперь что? А теперь имена этих семи вновь на одном листе: имена шестерых – в подписях под приговором, имя Андарза – в самом приговоре!

Арфарра откинулся на спинку кресла, склонил голову набок и глядел на Киссура золотыми глазами-

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату