сам видел, как при известии о революции расцвело Золотое Дерево во дворце!

Люди в проходах и ярусах одобрительно засвистели.

Третьим выступал человек в красной парчовой куртке и с оторванным ухом.

– Люди, – сказал он, – я всегда был справедливым человеком! Сердце мое такое, – где увижу негодяя, не могу заснуть, пока не сьем у негодяя сердце и печенку! Всю жизнь я должен был скрываться от негодяев…

Слова его потонули в рукоплесканиях, – это был знаменитый вор Ласия Бараний Глаз.

Четвертым вышел человек в куртке мастерового.

– Люди, – сказал он, – посмотрите на себя: здесь тысяча стульев, и каждый человек сидит на одном стуле: странным показалось бы вам, если бы кто-то расселся на пяти стульях. Люди! Жизнь наша подобна этому залу, а имущество – местам в зале; на всех хватило бы поровну, если б богачи не сидели на пяти местах сразу! Как можно, уничтожив дворцовых чиновников, терпеть над собой рабство еще более страшное – рабство богачей?

Люди в проходах и ярусах закричали от радости, а Шимана застучал в медную тарелочку.

Пятый оратор был сам святой Лахут. Он сказал:

– Братья! О каком равенстве толкует Шимана? Он ест с золотых тарелок, а вы – с пальмовых листьев, он ходит в кафтане, крытом шелком, а вы – в штанах на завязочках. Вы посмотрите, сколько в этом борове сала! И каждая капелька этого сала, – высосана из мозга наших детей! Я-то знаю: сам был кровопийцей! Разве, о Шимана, равны богач и нищий? Разве, о Шимана, будут равны возможности, пока не станут равны состояния?

Шимана заметался на своем председательском кресле, как сазан на сковородке, и в этот момент, раздались крики:

– Человек от Нана! Человек от Нана!

От магического имени толпа расступилась, и на помост вспрыгнул высокий молодой чиновник в шелковом синем платье и кожаных сапожках. На круглом воротнике были вышиты кленовые листья, какие носят секретари первого министра, и волосы чиновника были тщательно запрятаны под восьмиугольной черной шапочкой.

– Уважаемые граждане, – сказал молодой секретарь, – пришел час рассказать о некоторых преступлениях, совершенных негодяями, пившими кровь народа и терзавшими его печень. Раньше господин Нан не имел возможности рассказать об этих преступлениях, ибо негодяи угрожали его жизни, но он тайно собирал документы, в надежде на внимание народа.

Народ в зале шумно вздохнул, и люди стали вытягивать головы, словно чтобы собрать в свои уши всю речь до капли, и чтобы ничего не пролилось на пол.

– Поистине, – продолжал секретарь, – эти люди составлены из мерзости и лжи, и после смерти они попадут в самые злополучные уголки ада.

Секретарь замолк, откашлялся и стал суетиться в бумагах.

– Вот, например, один из них, будучи главой округа в Сониме, послал людей ограбить торговый караван из десяти судов. Когда же капитан каравана явился к нему с просьбой о расследовании, он вскричал: «Негодяй! В моем округе нет разбойников! Я вижу, ты сам по дешевке распродал добро, а теперь хочешь обмануть своего хозяина!» Он велел бить несчастного капитана расщепленными палками, тот не выдержал пытки, признался и был повешен.

В Чахаре этот человек усмирял бунт. Из-за спешности дела войска его были наемные. Он окружил столицу провинции, и накануне штурма ему прислали плату и продовольствие для солдат. Он задержал раздачу платы до взятия города, и все деньги, причитающиеся убитым, положил себе в карман. Но мало этого: он изменил план штурма, и велел брать город в лоб, чтобы убитых было больше!

Народ глухо зароптал.

– Или вот другой негодяй, – продолжал молодой секретарь. – Восемь лет назад он построил мельницу в одном из округов Кассанданы. В округе было еще три мельницы, и все три были сожжены по его приказу его молодчиками, а он заломил неслыханные цены за помол. Один местный чиновник, сострадая народу, выстроил казенную мельницу. Счет за постройку мельницы пошел наверх. Человек, о котором я веду речь, подкупил кого надо, и счет вернулся с такою пометой: «Стоимость постройки, указанная в семьдесят тысяч, явно завышена. Реальную стоимость постройки записать как десять тысяч. Недостающие деньги взыскать с преступного чиновника. Надобности в мельнице нет, окупить она себя не может. Посему, дабы не отягощать казну, продать мельницу за десять тысяч в частные руки, если найдется желающий». У честного чиновника не было ни гроша – он сгинул в тюрьме, а негодяй купил и эту мельницу за седьмую часть стоимости!»

– Имя, и-мя… – заорали с галерей и проходов.

– Арестуйте его, – вдруг завизжал Шимана, – это шпион Арфарры!

«Красные циновки» бросились к оратору, но к ним подскочили люди с красными фонарями в форме орхидей и стали лущить их этими фонарями по головам.

– Куда прешь, – орали они, – дай послушать!

Молодой человек вскочил на алтарь позади Шиманы и, не обращая внимания на поднявшуюся суматоху, звонко продолжал:

– Из года в год люди ставили разноцветные свечи перед духами предков. Этот негодяй через подставных лиц скупил несколько заводов по выделке синего воска, дал взятку в Ведомстве Обрядов и Церемоний, и чиновники постановили, что отныне свечи на домашних алтарях должны быть только из синего воска! Не довольствуясь насилием над живыми, этот человек наживался на наших предках!

– Арестовать его! – верещал Шимана.

– И-мя, и-мя! – заходилась в крике галерка.

– Пожалуйста, – воскликнул оратор, – первый из негодяев – министр полиции Андарз, второй – глава «красных циновок» – Шимана!

Все на мгновенье оцепенели. Святой Лахут стукнул своим посохом о мраморный пол и возгласил:

– Благословен будет человек, говорящий правду!

– Так какого дьявола, – сказал оратор, тыча пальцем в Лахута, – вы восстали, когда эта правда была сказана государю?

– Ты кто такой?! – вскричал Шимана.

– Меня зовут Киссур Белый Кречет, – отвечал юноша со ступеней алтаря, – и я пришел сказать тебе, Шимана, что ты напасно потребовал от государя два миллиона золотом, обещая не допустить штурма дворца!

И прежде, чем Шимана мог отпереться от этакого обвинения (кстати, на этот раз совершенно ложного), Киссур в один прыжок перемахнул с алтаря на стол, за которым сидел Шимана, схватил бунтовщика за волосы, как морковку за ботву, и на глазах у всех отрубил ему голову.

Тут телохранители Шиманы, опомнившись, бросились на Киссура. Юноша запрыгал по столу меж председателей собрания: стрела, пущенная в него, пролетела слишком высоко, из боязни ранить почтенных граждан, и угодила в священную чашу на алтаре. Чаша раскололась с печальным звоном, и белое молоко брызнуло во все стороны. В суматохе черная восьмиугольная шапка слетела с Киссура, и толпа заревела, увидав длинные белокурые волосы варвара.

В зале воцарился совершенный бардак, товарищи Киссура, вскочившие в общей драке на помост, побросали красные фонари и выхватили мечи, – не прошло и времени, потребного, чтобы приложить печать к указу, – все двенадцать сопредседателей, имевших титул бессмертных, были зарублены, и в смерти их не случилось ничего, о чем стоило бы рассказать.

Стража опомнилась и бросилась на выручку к покойникам, но было поздно. Киссур и его люди бежали уже по галерее второго этажа, нырнули в служебную дверь, ведущую на крытый мост, еще мгновение, – и они один за другим, как лягушки, посыпались с моста через вышибленные витражи в реку.

– Что случилось? – спрашивали люди с другой стороны здания.

– Ба, – заорал вдруг кто-то, – красная слобода горит!

Действительно, за рекой над кварталом, где селились сектанты, отплясывала красная ботва, и народ бросился из дворца, кто – спасать свое имущество, а кто – желая нажиться на чужой беде.

В это самое время в зале Ста Полей перед государем Варназдом стояла депутация из двенадцати горожан. У них была с собой петиция о семнадцати пунктах, которая требовала от