Но такого аса, как этот Ли, не доводилось еще встречать. В его первой фразе был русский синтаксис, галисийские свист и шип, панибратство гринго и, оказалось что, пунктуальность дохлого прусака
– через два часа и один минут на столе стояли по стойке “смирно” плошки разной кантонской снеди: по основной поварской легенде Ли
Чжуань оставался лишь тем китайцем, каким и был.
Кроме умения поострить, и только в частности – пищу, у этого гордого сына Мао было много других искрометных качеств, жаль, однако, не пригодились. Он умел читать в темноте с листа, знал Коран наизусть со слуха, который настолько бывал остер, что, когда ломался сигнальный датчик, на фазенде сразу будили Ли – и на целую дюжину ли вокруг он слышал спектр до ультразвука.
Вот такой невиданный персонаж, с острой памятью, глазом, слухом, перцем и языком, стал мне другом, сторожем и кормильцем, до тех пор пока “Мексиканец” Гача со своим компадре Хосе Риверой не вернутся невесть когда на ранчо, где их ждет, скажи, мировая слава, золотое перышко Дж. Солей.
Братья Орвил и Вилбур Райт. Воздушные близнецы. Младший из них умер в год моего рожденья. Он так и не сделал лучшего ничего, чем тот разбившийся первый “Флайер”, тот, в который он сел вторым, – так упала монета.
Их дом в заброшенном Китти Хок был немногим больше, чем наш на юге, где мы со старшим играли в Райт, and I was doing completely wrong, заталкивая в печную, за неимением аэродинамической, трубу голубя, раньше белого, получавшегося рябым. Но и это не первый приход
(прилет?) авиации в нашу жизнь.
Накануне войны, а ведь это – в любой из дней, но я о другом, осень сорокового, студентка одесского медучилища Ольга Ефимна Сори-сэр, как дразнил ее ухажер Петровский, физкультурник и медалист, с прозрачной порослью рук блондина и мягкой челюстью барчука, вернулась домой неприятно позже положенных девяти.
В доме все было кверху дном. Обычно дед дожидался дочери и еще пока она ляжет спать и только потом доставал бумаги, раскладывал на столе. То же и про постель. Его истонченная синькой простынь и стеганое покрывало до ночи стыли под низкой лавкой, а когда дочь с утра уходила в восемь, были снова смяты на целый день.
Дед стоял разодет в выходной костюм: удлиненный сдержанный полуфренч, долгой памяти пасынок лапсердака. На руках у него отдыхала Тора, как чужой ребенок врасхрыст заснув после долгого ора и злого плача – наискосок оттопыренного локтя Ефима, как текст присяги на предплечье старшины.
– Господь Бог Израиля, Бог Един, не дал человеку крыла и клюва, чтобы не был он птицей и прочей тварью, а ходил ногами и долго жил.
Ты видела, чтобы когда цыгане и те не прыгают выше седел, потому что у каждого есть свое, и это не наше – хотеть летать. И ты не будешь его хотеть. А я не буду ждать тебя с неба, как в августе саранчу. И не буду больше про это слышать. Приходила соседка, Екатерина, по арифметике чтоб помочь, сказала, еще забежит с утра, перед учебой.
И он со стуком захлопнул книгу, будто только что прочитал главу.
Пыль, слетевшая со страниц, хотела въесться в его манжеты, но дед их сразу же отряхнул и вышел в рокот подъехавшей к дому “эмки”.
Ольга стояла с раскрытым ртом, и не потому, что ей нечего было крикнуть, даже наоборот, она уже подобрала фразу, едкую, будто на мокром щелочь, но пришлось остаться ее глотать – на груди у Хаима дробь Ефима, на лацкане левой его груди отливал нездешней эмалью орден Красного Знамени со звездой.
Вам такого не оценить. И вам здесь не пережить такого. Потому что по вашим никчемным звездам можно в ЭлЭе ходить ногой; потому что ваши – в елее глянца; потому что вы – гой.
А она, ребенок советских песен, когда мир делился по всем осям и страх гнездился в ушной воронке – неработающий отец, без пяти минут несомненный враг, про которого бабы на рынке шепчут, самодур, хоть не приводи друзей – оказался орденоносец, а значит, кому рассказать,
– герой! Вот с чего его часто нету, и, конечно, его запрет, минуту назад был аидише фатер блажью, но теперь, фактически, стал приказ, и такая новость куда важнее и нужнее, чем парашют.
Все, с чем потом разобрался Лева, что летом в сороковом году при перелете в Париж разбился Арон Давидович Аронсон, старший брат пресловутой Сары, разведчик и агроном. Но, как это связано с нашим дедом, или с Библией, или с чем, навсегда осталось от нас укрыто под знаменами орденов – к моему рожденью у деда их стала пара, но он, насколько я в силах вспомнить, их больше не надевал.
– Вставайте, пожалуйста, ну вставайте. Стреляют, нужно бежать сюда.
Там стреляют, слышите? Одевайтесь.
В этом, собственно, проявилась разница биографий. Уже одетый, плеснувший в лицо водой, я простучал по карманам-клапанам документы и, выйдя во двор, немедля повернул на раскат стрельбы. Разговаривал
М-16 с подствольником, даже два, а в ответ разрывался “узи”, от меня на восток. Я безошибочно выбрал точку, откуда видно и можно жить – и побежал, пригибая голову, к уступам северной части стен.
Хватка этого хунвейбина, казалось, вырвала мне плечо, после чего, позабыв манеры, он повелел мне засунуть в жопу este modo del periodista, тут у них принято быстро бегать от пули, а не за ней.
– Так куда же бежать? – К разговору равных подключалось все больше стрелкового оружия, где-то ухали хором взрывы, над головой рассекали
– хоть загадывайте желанья – трассирующие пули, а кроме этого темнота, холодная южная ночь в горах, в полумиле от облаков.
– Это я им велел не включать прожектор, наша задача – уйти, а не конкурс на лучший стрелок деревни. Двигайтесь прямо, десять минут до леса, вас там уже ожидают.
– А ты что же, со мной не пойдешь? Вот б… А кто там стреляет по этой даче? И кто меня ждет в лесу? Скажи!
– Сегодня были должны приехать герои вашей несчастной книги. За ними пришли полиция и маленький гарнизон. Но хозяева не вернулись, и копы стали хватать крестьян на подходе к фазенде. Кто-то поднял тревогу, теперь уже непонятно кто, но только ясно, что он м…к, достаточно было сказать, что в доме нет ни Хосе, ни Гачи, и все бы тихо пошли гулять, а теперь тут будут палить и пукать, пока всю лавку не разнесут. И давайте уже, идите. Остальное вам объяснят потом.
И я пошел, не сбивая шага, благо маис был ростом почти с меня, только поле чавкало под ногами, и в плеске выстрелов за спиной стали уже различимы крики удивления и тоски. А у меня, как обычно, под мерный и быстрый ход, надиктовывалось начало – я выбрал слегка устаревший иронично-пропагандистский тон.
Это время войдет в историю с кровью и через нос. Время Большой Битвы за Кокаин. Чистый, отмытый, доход картеля приближался к одному миллиарду в год. Основным потребителем оставались Штаты, куда товар завозили морем, воздухом и землей, но постепенно у trafficantes появились и выходы на Европу, старый мир захотел проснуться и потребовал порошка.
Но еще не все получалось гладко. Мексиканцы, работавшие с границей, да и в море державшие целый флот небольших посудин, набитых кокой, требовали свое. Политические проблемы нарастали дома, как белый ком.
Даже государство и то перестало бояться леса, а герилья совсем не давала жить, хорошо если просто просили денег, а не то – сгоняли крестьян с земли, чтобы “не разводили мерзость на потребу наркобаронам”. Дальше крестьян ожидала бедность, долгие годы у партизан, сифилис, пропаганда и редкие схватки вдали от дома с такими же горемыками, только призванными страной.
