Жениться! Страшно, глупо связать себя навеки с неразвитой и развращенной по среде женщиной. Страшно утратить собственную чистоту и силу в постоянных столкновениях с ничтожеством и грязью — а приятно. Многое приятно. Обеспеченность жизни… потом сама, как женщина… не вредна. Службу можно бросить. Литературный труд… Да главное — очень приятна. Великолепно это все. Великолепная женщина!.. И, однако, она поцеловала меня не без удовольствия. Даже с увлечением огромным. И я испытал такое ощущенье, как будто я не ожидал. Да я и не ожидал. Отчего ж не ожидал? Странно, в каком заблуждении я был насчет себя. До какой степени, однако, я не понимал самого себя. (Смотрит в зеркало.) Да, хорошее лицо, замечательная наружность. Очень, очень даже хорошее. Да, то, что называют приятный мужчина; очень привлекательный и замечательной наружности человек. А как сам-то не знаешь себя! И смешно вспомнить, с каким страхом я приступал к ней. Было чего бояться, хе, хе! Я думал прежде, что наружность моя не очень привлекательна, и старался утешить себя. Ну, думаю себе, я не так привлекателен, как другие, но зато умен, потому что кого ж я знаю умнее себя? Кто ж так тонко, легко и глубоко понимает вещи? Ну, думаю себе, я не хорош, не могу равняться с этими красавцами, вот что по улицам на рысаках скачут, но зато, думаю себе, ум огромный, сила характера, чистота либерального характера, честность… Все это за глаза вознаграждает. Это все я утешал себя. Думаю себе: я не умею обходиться в гостиных, не умею болтать по-французски, как другие, и завидно мне бывало салонным господам. Ну, да думаю, зато я образован, как никто… да я и не знаю никого с этим всесторонним и глубоким образованием. Есть ли наука, в которой я не чувствовал бы в себе силы сделать открытия — филология, история, — а естественные науки? Все мне знакомо. А дарованья… И думаю себе: вот разделяет судьба — одним, как мне, ум, талант, образование, силу, другим — пошлые дары: красоту, ловкость, любезность. И вдруг, что же оказывается? Оказывается, что природа не разделила, а совокупила все, да все в одном человеке. И все от того, что в Петербурге я и не имел случая испытать свою силу над женщинами… этого разбора. А вот оно здесь. В самом лучшем дворянском кругу, и в самом пошлом, где видят только внешность. Потому что не могла же Люба понять сущность моих достоинств… В этом кругу две женщины в меня влюбля-ют-ся. Да, влюбляются. (Самодовольно.) Да, должно быть, я очень нехорош и неловок… Как не знаешь-то себя, смешно вспомнить! (Смотрит в зеркало.) Да, очень хорошо… А в соединении с этой нравственной высотой, которая все-таки ими чувствуется, как они ни низко стоят, оказывается, что таких людей мало. Может быть, и нет совсем. (Хмурится. Смотрит в зеркало.) Какое глубокое, спокойное, проницательное выражение! Да, трудно устоять. Я понимаю это. Что значит, однако, сильная натура. Всегда ценишь себя ниже стоимости, не так как всякая дрянь, воображающая себя бог знает чем. А выходит, что нет человека более счастливо одаренного и вместе с тем менее ценящего свои достоинства. Да… Это ясно.

Венеровский; входит Беклешов, товарищ Венеровского по университету, чиновник по мировым учреждениям.

Беклешов. Ну, брат, нынче охота отличная была. Ха, ха! Я только из присутствия.

Венеровский. Это похвально, что ты в трудах жизни обретаешься. Что ж бог дал?

Беклешов. Затравили, брат, помещиков пару, одну помещицу, да чиновника- взяточника притянули. Все в одно заседание. Была игра, могу сказать!

Венеровский. Это хорошо. И им полезно, и мне приятно слышать, и ты удовольствие испытываешь.

Беклешов. Несказанное, братец, удовольствие! Как же, вся жизнь на том стоит. Моя страсть и специальность. Ваша братья, идеалисты, только умозаключает, а мы, практики, действуем. Ведь отчего я принимаю участие в твоей женитьбе? Вовсе не потому, что я тебе товарищ и приятель и что я вижу тут вопрос о твоем счастии. Вовсе нет. Я вижу только в этом млекопитающегося Прибышева, который тебя намерен надуть и которого надо затравить, и я затравлю. Ну что, как дела? Едем нынче к Прибышевым? Ведь нынче формальное объявление. Я готов и во всеоружии.

Венеровский. Да что, хорошего мало. Хе, хе, хе! Нынче обручение. Штука весьма глупая, и необходимо обойти ее сколь возможно.

Беклешов. Это все ничего. Денежные-то отношения как? было объяснение?

Венеровский. Вот практический-то склад сказывается!

Беклешов. А то как же? Это главное обстоятельство.

Венеровский. Я почтенному родителю изъяснялся в первый же день, что ее состояние — ее состояние, и чтоб он мне этого вздора не пел, да, — хе, хе! — и родитель значительно был порадован таким моим воззрением — ну, да…

Беклешов. Ох, идеалист! Да ведь ты сам дал ему оружие. Он по свойствам своей телячьей натуры возмечтает, что твоей ничего не надо давать, а взять на себя содержание женщины, не получив новых средств, безумно. Кажется, нечего доказывать.

Венеровский. Это так. Но я все-таки приму меры, чтобы не быть в дураках. Цель моя одна — вырвать эту девушку, хорошую девушку, из одуряющих и безнравственных условий, в которых она жила. И потому очевидно, что эта личность не должна ничего потерять вследствие того, что она избрала меня, не должна быть лишена тех простых, наконец, удобств жизни. Я приму меры для ограждения ее интересов.

Беклешов. Только не попадись. Ваша братья, идеалисты, на это молодцы. Делают планы, а практично не обсудят. Ну, какие же ты меры примешь?

Венеровский. Вот видишь ли. В последнее наша свиданье Прибышев опять начал разговор о деньгах при ней; я сказал, что об этом предмете я нахожу удобнее переговорить с глаза на глаз, чем парадировать перед публикой.

Беклешов. Да в том, брат, и штука, что ты будешь деликатничать, а они тебя надуют.

Венеровский. Вот видишь ли, я назначил нынешний день для этих переговоров. Я намерен сказать, что желаю, чтобы отношения эти уяснились. За это я поручусь.

Беклешов. Он тебя надует, это я тебе говорю. (Задумывается.) Помни одно: для них, для этого народа, обряд важнее всего. На этом-то их надо ловить. Помни одно: не иди в церковь до тех пор, пока не получишь в руки формальные акты, утверждающие за ней известное имущество.

Венеровский. Ты так ставишь вопрос, как будто для меня все дело в ее состоянии. Мне неприятно это даже. Ты уж слишком практичен.

Беклешов. Ну, я ведь говорю — идеалист! Да ты забываешь, с кем имеешь дело. Ведь это подлец на подлеце. Грабили пятьсот лет крепостных, пили кровь народа, а ты с ними хочешь идеальничать. Ты имеешь цель честную — спасти ее, ну да. Ну, что ж тебе в средствах! Ведь это мальчишество, студентство!

Венеровский. Мне, брат, дело нужно прежде всего. <Другое и более важное обстоятельство — студент. Для меня он ничтожен, но она еще не знает меня вполне, не может ценить, что должно ценить во мне, и смотрит только с пошлой точки зрения. И потому заинтересована им. Это с одной стороны. С другой — девица Дудкина сгорает желанием объяснений и с свойственным женщинам легкомыслием огорчится известием о моей женитьбе. Так вот надо устранить эти два зловредных влияния: и студента, и этой госпожи. Вот в чем нужна помощь практического друга.>

Беклешов. Хорошо, хорошо. Идеалист! Я говорю, коли я не возьму тебя в руки, ты попадешь, как кур во щи. Ну, да с этой точки зрения мы затравим. Ну, расскажи, сама особа какова?

Венеровский. Как тебе сказать — девочка по наружности весьма приятная, добрая, ласковая, и натура еще не вполне испорченная. Задатки есть очень хорошего. В эти последние две недели я много давал ей читать, много говорил с ней. Она начинает понимать вещи в настоящем виде. Например, чувствует уже всю гнусность среды, желает из нее вырваться и понимает ничтожество своих почтенных родственников. Натура весьма честная и хорошая. И, раз вырвав ее из этого подлого гнезда всякой мерзости и разорвав, разумеется, все связи с почтенными родственниками, я надеюсь, она доразовьется вполне. Вот увидишь. Поедем нынче.