В течение последующих часов и дней Амрита из нас двоих оказалась куда мужественнее и сообразительнее. После ухода Сингха я так и сидел бы на кровати, если бы она не взяла все в свои руки, не стянула с меня вонючую одежду и не вправила бы, как могла, сломанный палец, воспользовавшись маленьким держателем в качестве лубка. Меня снова стошнило, когда она ставила на место палец, но блевать было уже нечем, и сухие спазмы скоро бы перешли во всхлипы ярости и бессилия, если бы Амрита не затолкала меня под душ. Тепловатая вода еле текла, но ощущение было чудесным. Я стоял там с полчаса и даже задремал на некоторое время, пока вода смывала с меня бремя воспоминаний и страхов. Лишь обжигающие тоска и замешательство пробивались сквозь усталость, когда я переоделся в чистое и присоединился к безмолвной вахте Амриты.

Утро вторника застало нас сидящими вместе, наблюдающими, как калькуттский рассвет отбрасывает тускло-серый свет в незашторенное окно. С первым светом до нас донеслись звуки колоколов в храмах, звонки трамваев, выкрики уличных торговцев, беспорядочный уличный шум.

– С ней все будет хорошо,– повторял я время от времени.– Я знаю, малышка. С ней все будет хорошо.

Амрита в ответ не проронила ни слова.

Ровно в пять тридцать пять зазвонил телефон – аппарат, установленный в нашем номере. Я ринулся к нему через комнату.

– Алло!

Мне казалось, что звуки на линии стали еще глуше, чем обычно. Я говорил словно в пещеру.

– Алло! Алло! Мистер Лузак?

– Да. Кто это?

– Алло! Это Майкл Леонард Чаттерджи, мистер Лузак.

– Слушаю вас.

Уж не посредник ли ты? Имеешь ли ты, ублюдок, к этому отношение?

– Мистер Лузак, ночью ко мне приходили полицейские. Они сообщили о пропаже вашего ребенка.

– Да?

Если он звонит, чтобы выразить сочувствие, я повешу трубку. Но речь шла не о сочувствии.

– Полиция разбудила меня, мистер Лузак. Они разбудили мою семью. Они вторглись в мой дом. Создалось впечатление, будто они считают меня каким-то образом замешанным в данное происшествие. Они допрашивали меня посреди ночи, мистер Лузак.

– Да? И что же?

– Я звоню, чтобы выразить решительный протест по поводу очернения моей репутации и вторжения в частную жизнь,– сказал Чаттерджи. Когда он сорвался на крик, голос его стал еще выше и пронзительнее.– Вам не следовало упоминать мое имя, мистер Лузак. Я занимаю некоторое положение в обществе. Я не позволю пятнать мою репутацию, сэр. Вы не имеете на это права.

– Что? – Это было единственное, что я смог сказать.

– У вас нет на это права, сэр. Я предупреждаю вас, что любые выдвинутые вами обвинения, любое упоминание моего имени, любое увязывание Союза писателей с вашими личными проблемами, мистер Лузак, приведет к возбуждению против вас дела моим адвокатом. Я предупреждаю вас, сэр.

Послышался глухой щелчок, когда Чаттерджи повесил трубку. Шум и треск на линии продолжался еще несколько секунд, а потом послышался еще один звук, когда полицейский на коммутаторе тоже отключился. Амрита стояла рядом со мной, но я на какое-то время потерял дар речи. Я так и застыл, сжимая трубку, как если бы она была шеей Чаттерджи. А моя ярость приближалась к той точке, когда лопаются сосуды или рвутся жилы.

– О чем речь? – резко спросила Амрита, тряхнув меня за руку.

Я ей объяснил.

Она кивнула. Телефонный звонок каким-то образом разбудил в ней желание действовать. Сначала она позвонила по одному из дополнительных телефонов своей тетке в Нью-Дели. В Бенгалии тетка никого не знала, но у нее имелись друзья, у которых были друзья в Лок-Сабха, одном из правительственных учреждений. Амрита просто рассказала ей о похищении и попросила помочь. Я никак не мог сообразить, в какой форме может быть оказана эта помощь, но лишь оттого, что Амрита действует, на душе полегчало.

Потом она позвонила в Бомбей брату своего отца. Ее дядя тоже владел строительной компанией и пользовался некоторым влиянием на западном побережье субконтинента. Несмотря на то что звонок племянницы, от которой он лет десять не имел никаких вестей, вырвал его из сладкого сна, он пообещал вылететь в Калькутту ближайшим самолетом. Амрита сказала, чтобы он пока не прилетал, но попросила связаться с любыми учреждениями Бенгалии, которые могли бы помочь. Он пообещал это сделать и добавил, что будет держать с нами связь.

Я сидел, слушая изящные фразы на хинди, и смотрел на свою жену глазами чужака. Когда она потом пересказала мне содержание разговоров, я почувствовал себя гораздо спокойнее – как ребенок, который слышит, как одни взрослые обсуждают с другими взрослыми важные проблемы.

До появления в половине девятого инспектора Сингха Амрита обзвонила три главные больницы Калькутты. Нет, за ночь не поступали никакие американские дети или любые дети со светлой кожей, к которым подходило бы данное описание.

Потом она позвонила в морг.

Я ни за что не стал бы туда звонить. Я не мог стоять рядом с ней, когда она, выпрямившись, ровным голосом выясняла у какого-то сонного незнакомца, не поступало ли туда этой темной калькуттской ночью тело моего ребенка.

Ответ был отрицательным.

Лишь после того, как она поблагодарила служителя морга и повесила трубку, я увидел, как у нее дрожат ноги, как дрожь распространяется по телу и как затряслись руки, когда она закрыла ими лицо. Я подошел к ней и обнял. Она еще не потеряла контроль над собой, но уткнулась лицом мне в шею, и мы стали раскачиваться вместе вперед-назад, ничего не говоря, раскачиваться, разделяя боль и муку.