ноги оставались босыми. Лбы наши были помечены. Мы, семеро посвящаемых, стояли на коленях, плотным полукольцом окружая богиню. За нами дугой стояли свечи и внешний круг капаликов. Перед нами лежали тела, принесенные нами же в качестве жертв. На животе каждого из трупов священник капаликов поместил маленький белый череп. Черепа были человеческими, слишком маленькими, чтобы принадлежать взрослым. Пустые глазницы смотрели на нас так же пристально, как и голодные глаза богини.

Голова восьмого кандидата по-прежнему свисала из руки Кали, но теперь юное лицо было белым как мел, а губы раздвинулись в мертвом оскале. Тело, однако, исчезло со своего места у подножия идола, и нога богини в браслетах нависала над пустым пространством.

Я почти ничего не чувствовал, когда опустился там на колени. У меня в голове эхом отдавались слова Санджая. «Надо было использовать тебя». Я был провинциальным глупцом. Хуже того – провинциальным глупцом, который уже никогда не сможет вернуться к себе домой, в деревню. Чем бы ни закончилась эта ночь, я знал, что простые радости жизни в Ангуде навсегда остались в прошлом.

Храм погрузился в безмолвие. Мы закрыли глаза в дхъяна, глубочайшем сосредоточении, возможном лишь в присутствии жаграта. Но вот тишину нарушили едва различимые звуки. Река нашептывала что-то. Нечто скользнуло по полу рядом с моей босой ступней. Я не чувствовал ничего. Я не думал ни о чем. Открыв глаза, я увидел темно-красный язык статуи, высунувшийся еще дальше из разверстого рта. Ничто не удивляло меня.

Другие капалики вышли вперед, и перед каждым из нас очутилось по священнику. Они опустились на колени, глядя на нас поверх алтарей, на которых лежали кощунственные подношения. Моим брахманом оказался человек с добрым лицом. Наверное, какой-нибудь банкир. Кто-то из тех, кто привык улыбаться людям ради денег.

Священник поднял мою правую руку и повернул ее ладонью вверх, словно собирался предсказывать мне судьбу. Потом он забрался в свободные складки своего дхотти, а когда вынул оттуда руку, в ней блеснула острая сталь.

Главный священник приложился лбом к поднятой ступне богини. Голос его звучал очень тихо:

– Богине будет приятно получить вашу плоть и кровь.

Все остальные священники действовали синхронно. По нашим ладоням скользнули клинки, словно капалики строгали бамбук. Толстый кусок мясистой части моей ладони ровно отделился и скользнул по лезвию. Мы все судорожно вздохнули, но лишь толстяк закричал от боли.

– Ты, которая радуется жертвенному мясу, о Великая Богиня. Прими кровь этого человека и плоть его.

Эти слова не были новыми для меня. Каждый год в октябре я слышал их во время скромного празднования Кали-Пуджа в нашей деревне. Каждый бенгальский ребенок знает эту молитву. Но жертвоприношение всегда было лишь символическим. Ни разу не видел я, чтобы брахман поднимал в руке розовый кусок моего мяса, а затем наклонялся, чтобы вложить его в зияющий рот трупа.

Затем примирительно улыбающийся брахман напротив меня взял мою пораненную руку и повернул ее ладонью вниз. Капалики в темноте позади нас начали абсолютно слаженно распевать священнейшие из мантр Гайатри, в то время как темные капли медленно и увесисто падали на белую кожу утопленника перед моими коленями.

Мантра закончилась, и мой банкир-священник ловко достал из своих одежд белую тряпку и перевязал мне руку. Я молился богине о скорейшем завершении церемонии. Внезапно нахлынули тошнота и слабость. Руки у меня затряслись, и я боялся потерять сознание. Толстяк через три человека от меня лишился чувств и повалился на холодную грудь принесенной им беззубой старухи. Священник, не обратив на него внимания, удалился в темноту вместе с остальными.

«Прошу тебя, богиня, пусть это закончится»,– молился я.

Но действо продолжалось. Пока.

Первый брахман поднял голову от ступни жаграта и повернулся к нам. Он медленно обошел наш полукруг, словно осматривая тела, принесенные нами в качестве жертв. Передо мной он задержался. Я не мог поднять глаз, чтобы встретиться с ним взглядом. Я не сомневался, что труп утопленника будет сочтен негодным. Даже сейчас я ощущал вонь речного ила и гниения, словно из мертвой утробы исходило дурное дыхание. Но через секунду священник молча двинулся дальше. Осмотрев жертву Санджая, он пошел дальше вдоль линии.

Я украдкой окосил глаза, чтобы увидеть, как священник босой ногой грубо сталкивает тушу толстяка с его холодной подушки. Выскочил другой капалика и торопливо поставил детский череп обратно на ввалившийся живот трупа. Толстяк лежал без сознания рядом со своей каргой. Они напоминали невероятных любовников, вырванных из объятий друг друга. Мало кто из нас сомневался в том, чья голова следующей окажется в руке темной богини.

Справиться с дрожью мне удалось лишь к тому моменту, когда передо мной снова возник священник. На этот раз он щелкнул пальцами, и к нему подошли трое капаликов. Я ощутил почти отчаянное желание Санджая отодвинуться от меня подальше. Сам я мало что чувствовал. Великий холод растекался по моему телу, охлаждая трепещущие руки, уничтожая страх и опустошая рассудок. Я мог бы громко рассмеяться, когда капалики наклонились ко мне. Но предпочел этого не делать.

Нежно, почти с любовью, они подняли раздувшуюся кучу, которая когда-то была человеческим телом, и отнесли ее к плите у ног идола. Затем жестом пригласили меня присоединиться к ним.

Последующие несколько минут остались в моей памяти точно обрывки снов. Я помню, как вместе с капаликами опустился на колени перед бесформенным мертвецом. Кажется, мы декламировали Пуруша- Сукту из десятой мандалы «Ригведы». Остальные вышли из теней, неся ведра с водой, чтобы обмыть разлагающуюся плоть моего приношения. Помню, мысль об омывании того, который уже и так столько времени пролежал в воде, показалась мне смешной. Однако я не смеялся.

Главный священник вынул травинку, все еще помеченную запекшейся кровью, решившей накануне судьбу юного кандидата. Священник макнул былинку в чашу с черной сажей и нарисовал полуокружности над отверстиями, которые когда-то были глазами трупа, смотревшими на мир. Мне приходилось видеть схожие священные знаки, и снова я поборол в себе желание хихикнуть, сообразив, что так, должно быть, обозначаются веки. Во время церемоний в нашей деревне глаза традиционно рисовались глиной.

Подошли другие, чтобы положить на лоб траву и цветы. Высокая и страшная статуя Кали смотрела вниз, пока мы сто восемь раз читали основные мула-мантри. И снова вперед вышел священник – на этот раз, чтобы дотронуться до каждой из конечностей и поместить свой большой палец на распухшей белой плоти в том месте, где когда-то билось сердце. Затем мы хором произнесли разновидность ведической мантры, заканчивавшейся словами: «Ом, да наделит тебя Вишну детородными органами, да придаст Тваста тебе форму, пусть Праджапати даст тебе семя, да получит Кали твое семя».

Снова в темноте прозвучал хор, распевавший священнейшую из вед, «Гайатри Мантру». И тогда могучий шум и мощный ветер заполнили храм. На краткий миг я почти уверился, что это поднимаются воды реки, чтобы поглотить всех нас.

Ветер был по-настоящему холодным. Он с шумом пронесся по храму, растрепал нам волосы, раздул белую ткань наших дхотти и загасил большинство свечей, стоявших рядами позади нас. Насколько я помню, абсолютной темноты в храме не было. Некоторые свечи продолжали гореть, хотя язычки их заплясали от этого сверхъестественного дуновения. Но даже если свет и оставался – каким бы он ни был,– я не могу объяснить случившееся потом.

Я не шевелился – так и стоял на коленях меньше чем в четырех футах от божества и его помазанной жертвы. Не уловил я и никакого другого движения – только несколько капаликов у нас за спиной чиркали спичками, чтобы снова зажечь погасшие свечи. Это заняло всего несколько секунд. Затем ветер стих, звук пропал, а жаграта Кали вновь осветилась снизу. Труп изменился.

Плоть по-прежнему оставалась мертвенно-бледной, но теперь ступня Кали опустилась на тело,