— Я вас хорошо понимаю.

— Одиночество. Ощущение бездонной трясины под ногами. Нельзя же вечно жаловаться на своего…

Она замолчала.

Тристан кивнул. Глаза его были полны тепла и нежности.

— Но вы все-таки горюете о нем?

— Не знаю, Тристан. — Она повернулась к нему. — Сегодня он был мне так нужен. Когда пропала Марина… И вся эта кровь… Да, мне не хватало Йохума. Но, увы, его не было рядом со мной…

Тристану нечем было утешить ее. Он понимал ее чувства. Их единственная дочь оказалась в опасности, а герцог Йохум был далеко и затеял дуэль, добиваясь благосклонности посторонней женщины. Какой, должно быть, униженной чувствовала себя герцогиня! Как ей было горько! Но она не могла дать выход своему гневу и разочарованию. Теперь же герцог был убит на дуэли, и долг предписывал ей оплакивать его, тогда как ее мысли были заняты только дочерью.

Как может смертельно больная женщина, нуждающаяся в покое, вынести все свалившиеся на нее несчастья?

Но на этом ее испытания еще не кончились.

Тристан прочитал в ее глазах немой вопрос прежде, чем она решилась задать его вслух.

Она понизила голос до едва слышного шелеста, хотя в этом не было необходимости. По дыханию Марины они понимали, что она спит.

— Тристан… Что произошло с Мариной? Что случилось у нее в комнате? Никто ничего не сказал мне.

— Пока этого еще никто не знает. — Тристан был смущен, однако осторожно начал рассказывать ей о графе Рюккельберге. — Этот мерзавец, конечно, все отрицает, а задавать Марине вопросы сейчас нельзя. Ее надо щадить. Но я попрошу, чтобы доктор потом осмотрел ее…

Хильдегард не спускала с него больших, беспомощных и в то же время всепонимающих глаз.

— У нас есть все основания предполагать худшее, — с трудом проговорил Тристан. — Однако Марина еще ребенок и, надеюсь, самого страшного случиться с ней просто не могло.

— Ребенок? — Лицо Хильдегард было похоже на посмертную маску. — Как вы думаете, сколько ей лет?

— Лет десять-двенадцать.

— Ей уже скоро четырнадцать, маркграф. И физически она вполне развита для своего возраста, хотя в остальном — еще ребенок.

— Боже мой! — прошептал Тристан. — Но пока мы еще ничего не знаем. Я имею в виду, сколько времени это продолжалось.

Хильдегард долго вглядывалась в вечерние сумерки за окном.

— Как я могла быть настолько слепа? Как могла не понимать, что переживает моя девочка?

— Вы тяжело больны, герцогиня.

— Это не оправдание. Марина молила меня, чтобы я оставила ее у себя, в ее глазах был такой испуг… Это продолжалось много дней. Но я боялась мужа. Он уже несколько раз бил Марину, даже по лицу…

— Вас тоже, герцогиня.

— Это уже не имеет значения.

— Но до сих пор имело! Марина боялась, что герцог вновь поднимет на вас руку. Или, что еще хуже, вас заберет палач, если она не покорится графу Рюккельбергу.

— Неужели такое возможно? — прошептала Хильдегард. — Я слышала, как она это сказала, но сочла детской выдумкой. Просто не могла поверить, что кто-то может так жестоко злоупотребить доверчивостью ребенка.

— К сожалению, это правда. Я пришел к вам с твердой решимостью не мучить вас больше никакими подробностями. Но думаю, герцогиня, вы достаточно сильны, чтобы выдержать все.

— У меня нет выбора, — сказала она, глядя ему в глаза. — Мне потребовалось много лет, чтобы стать такой сильной. Сколько унижений я вынесла, с высоко поднятой головой я вместе с герцогом Йохумом являлась на все приемы и с улыбкой беседовала с гостями, хотя и я сама и они знали, что он меняет любовниц, как перчатки. Марина выводила его из себя, его раздражала ее робость… Но я знала, что если я приму ее сторону, он может применить физическую силу. Простите меня, я знаю, что нельзя говорить плохо о покойниках, тем более, до того, как они преданы земле, но я так устала и у меня никогда не было никого, с кем я могла бы поделиться своим горем…

Голос Хильдегард дрогнул, и она отвернулась.

— За эти годы вы заплатили своей тяжелой болезнью, — мягко сказал Тристан.

Ему хотелось обнять ее, утешить, напомнить, что у нее есть, по крайней мере, один преданный друг. Но он мало знал герцогиню и потому не решился. Она могла оскорбиться или неправильно истолковать его слова.

— Эта болезнь — такая несправедливость! — вздохнула Хильдегард и вдруг сказала без всякой связи: — Ее Величество королева Шарлотта Амалия очень добра ко мне, но разве могу я, хоть я и герцогиня, поверять свои беды королеве.

Мысли ее перескакивали с одного предмета на другой.

— Я вам очень благодарна, Тристан, что вы ничего от меня не утаили. Неведение всегда тяжелее, чем, правда.

— Именно поэтому я и был с вами так откровенен.

— Спасибо вам! Но что же нам теперь делать? Я имею в виду Марину.

Тристан был горд доверием герцогини.

Он ответил не сразу. Во дворце было тихо. Камеристка удалилась к себе, она не скрывала своего изумления по поводу того, что в день смерти мужа безутешная вдова принимает постороннего мужчину. Свечи почти догорели, но ни Тристан, ни Хильдегард как будто не замечали этого. За окном на фоне темно-синего неба красиво чернели силуэты копенгагенских крыш. Но этот красивый город таил смертельную опасность! Поборники…

Тристан наслаждался близостью родственной души, которую мог утешить. Ему так хотелось заботиться о Хильдегард и о ее несчастной дочери.

Он не знал, что сказать.

— Я думаю, мы попросим придворного доктора осмотреть Марину, как только это будет возможно. Мне кажется, он надежный человек, и я не рекомендовал бы вам прибегать к помощи какого-нибудь другого врача.

Хильдегард кивнула в знак согласия.

— Но как нам залечить ее душевную рану? — спросила она.

— Мы постараемся исцелить Марину своей безграничной любовью.

Хильдегард была благодарна Тристану за это «мы».

— Да, любовью, — сказала она. — Любовью и покоем. Бедная девочка, она даже не знает, что это такое.

Хильдегард боролась со слезами.

— Может, я утомил вас своим присутствием? — тихо спросил Тристан.

Она быстро положила руку ему на плечо.