— Но худшее из того, что случилось, произошло во время войны, когда вас здесь не было. Вы же говорили мне, что были в море. — Она замолчала, опустив глаза. Потом продолжила: — Во всяком случае, во время войны все обстоит иначе. В войну все страны совершают злодеяния. Моя страна бросила бомбу на японских мирных жителей — в одно мгновение уничтожила миллион человек. К тому же последние двадцать лет американцы были союзниками русских. Не забыли, что творили русские?
В её словах была правда. Продвигаясь на Восток, немцы одну за другой обнаруживали массовые могилы сталинских жертв, начиная с захоронения десяти тысяч польских офицеров в Катынском лесу. Миллионы погибли от голода, во время чисток и депортаций в тридцатые годы. Никто не знал точной цифры. Массовые могилы, камеры пыток, лагеря за Полярным кругом — немцы сохранили их все как памятники погибшим, как музеи злодеяний большевиков. Туда водили детей — экскурсоводами служили бывшие заключенные. Существовала целая школа исторических изысканий, посвященная расследованию преступлений коммунизма. По телевидению показывали документальные ленты о результатах сталинской бойни — выбеленные временем черепа и скелеты, заваленные бульдозерами трупы, облепленные землей останки женщин и детей, связанных колючей проволокой и убитых выстрелом в затылок.
Шарлет положила свою руку на его пальцы.
— Мир таков, каков он есть. Даже мне это видно.
Марш заговорил, не глядя на нее.
— Так. Прекрасно. Но все, что вы сказали, я уже слышал. «Это было очень давно». «Тогда была война». «Иваны были хуже всех». «Что может сделать один человек?» Десять лет я слышал, как люди говорили шепотом. Между прочим, так они говорят до сих пор. Шепотом.
Она убрала руку, снова закурила, нервно вертя в руках маленькую золотую зажигалку.
— Когда я отправилась в Берлин, родители дали мне список тех, кого они знали по старым временам. Там было немало людей, связанных с театром, артистов — друзей матери. Думаю, что многие из них были евреями или гомосексуалистами. Я стала их разыскивать. Разумеется, все они исчезли. Это меня не удивило. Но они не просто исчезли.
Девушка постукивала зажигалкой по скатерти. Он разглядывал её пальцы — тонкие, без маникюра и украшений.
— Конечно, там, где когда-то жили друзья моей матери, я нашла других людей. Часто пожилых. Они же должны были знать, правда? Но у них был такой вид, будто они ничего не помнят. Смотрели телевизор, пили чай, слушали музыку. От прошлого
— Взгляните-ка на это, — сказал Марш.
Он достал бумажник и вынул фотографию. Здесь, среди ресторанной роскоши, она казалась неуместной — найденным на чердаке хламом, старьем с блошиного рынка.
Он передал фотографию американке. Шарлет внимательно вглядывалась в нее. Машинально смахнула упавшую на лицо прядь волос.
— Кто это?
— Квартира, в которую я переехал после развода с Кларой, много лет не ремонтировалась. Это было спрятано под обоями в спальне. Я обыскал все комнаты, но это все, что я нашел. Их фамилия Вайсс. Но кто они? Где они теперь? Что с ними стало?
Марш взял фото, сложил его вчетверо и положил обратно в бумажник.
— Что делать, — произнес он, — если, посвятив жизнь розыску преступников, постепенно начинаешь понимать, что настоящие преступники — это люди, на которых ты работаешь? Что делать, когда все тебе твердят: не мучайся, ничего, дескать, не поделаешь, все это было давно?
Она посмотрела на него не так, как раньше.
— Должно быть, вы сходите с ума.
— Или хуже того. Ко мне возвращается рассудок.
Несмотря на протесты Марша, Шарлет настояла на том, чтобы заплатить свою долю стоимости ужина. Была почти полночь, когда они покинули ресторан и пешком направились в гостиницу. Оба молчали. Небо было усеяно звездами, в конце крутой, мощенной булыжником улицы лежало озеро.
Она взяла его за руку.
— Вы спрашивали меня о сотруднике из посольства, Найтингейле; был ли он моим любовником.
— Я допустил бестактность. Извините.
— Огорчились бы вы, если бы я это подтвердила? — Ксавьер замялся. — Так вот, — продолжала она, — я отвечаю: нет. Хотя он хотел бы им стать. Прошу прощения. Похоже, что я хвастаюсь.
— Ничуть. Уверен, многие хотели бы этого.
— Я не встречала никого, кто бы…
Шарли остановилась.
— Мне двадцать пять. Я хожу куда хочу. Делаю что хочу. Выбираю того, кто мне нравится. — Повернувшись к нему, она легко коснулась теплой рукой его щеки. — Господи, как я ненавижу, когда к таким вещам относятся с легкостью, а вы?
Она притянула к себе его голову.
«Как странно, — думал Марш впоследствии, — жить, не зная прошлого, окружающего тебя мира, самого себя. И в то же время как легко! Ты жил день за днем, двигаясь по пути, который проложили тебе другие, не поднимая головы, опутанный их логикой с самых пеленок и до могильного савана. Своего рода неосознанный страх. Теперь этому конец. Как хорошо, что это позади, что бы теперь ни случилось».
Ноги сами несли его по булыжнику. Он взял её под руку. У него так много вопросов.
— Погоди, погоди, — смеялась она, прижимаясь к нему. — Хватит. Остановись. Мне начинает казаться, что ты хочешь меня только ради того, что у меня в голове.
У него в номере она развязала ему галстук и притянула к себе, прильнув влажными губами. Продолжая целовать, сняла пиджак, расстегнула рубашку, распахнула её. Гладила руками грудь, спину, живот.
Встав на колени, с усилием расстегнула ремень.
Ксавьер закрыл глаза, ероша её волосы.
Спустя мгновение он мягко отстранился, опустился на колени и, глядя ей в лицо, снял с неё платье. Освободившись от одежды, Шарли запрокинула голову и встряхнула волосами. Ему хотелось познать её всю, целиком. Он целовал её в шею, грудь, живот, ощущая языком нежную кожу; вдыхал запах её духов; чувствовал, как упругое тело податливо расслаблялось под его руками.
Потом она подвела его к кровати, и они слились в объятиях. В комнату проникал только перемежаемый бегающими тенями отраженный свет с озера. Марш открыл было рот, чтобы что-то сказать, но она приложила к его губам палец.
Часть четвертая. Пятница, 17 апреля
Гестапо, криминальная полиция и службы безопасности окутаны таинственным ореолом политического детектива.
1
