интересуюсь.
II
Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро — Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии — наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:
— Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!
— Надеюсь! Жаль, что ты замужем!
— Я слишком стара для тебя, — вздыхала добродетельная Октавия.
Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей — наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов — наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.
Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.
Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.
Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.
Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.
Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.
— Не смей меня бить! — девочка сердито топнула ногой. — Я царевна!
— Ты злючка, а не царевна, — спокойно ответил Агриппа. — Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!
— Я папе скажу!
— А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.
Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.
III
Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.
Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.
— Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.
Агриппа, посмеиваясь, рассказал.
— Нельзя же так! — Октавиан внезапно стал серьезным. — Не к чему создавать себе врагов...
Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.
— И потом, — он зябко повел плечами, — хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?
Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.
— Ты?!
— Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.
— Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?
— Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.
— Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.
— Мы уже сожгли тело отца, и урну с прахом я установила под его любимой яблоней. Он так любил это дерево, этот солнечный уголок. — Голос Лелии дрогнул. — Я благодарю тебя, но отцу уже ничего не надо. Теперь у меня никого на свете...
— У тебя есть я! — Агриппа порывисто обнял ее. — Я не обижу тебя.
Но вскоре опять начались ссоры. Агриппу бесило, что Лелия и образованнее его, и лучше умеет себя держать в любом обществе. Сам он, и он это остро чувствовал, как был, так и остался деревенским парнем и подчеркнутой грубостью старался скрыть недостаток воспитания. Желая унизить 'надменную патрицианку', он оскорблял ее как можно обидней. На дикие выкрики своего Кая она отвечала молчанием. Лишь однажды, не выдержав, с горькой насмешкой процитировала: 'Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав'. Агриппа в бешенстве ударил ее по лицу.
Лелия, выбежав из комнаты, заперлась в опочивальне. Упав ничком на ложе, кусала руки, чтобы не закричать...
За окном смеркалось, потом наступила ночь, Агриппа не шел.
Прозвучали шаги третьей стражи, и снова все затихло. Лелия прислушалась, и от тишины, нависшей над домом, ей стало жутко. Она встала и стремительно кинулась к двери, но на пороге столкнулась с мужем. Агриппа молча схватил ее и бросил на постель. Лелия не сопротивлялась. Она привыкла быть покорной, даже пыталась быть ласковой, отлично понимая, как не нужна ее Каю эта вынужденная нежность.
— Родить и то не можешь! — упрекал Непобедимый.
— А ты думал, что изнасилованная рабыня родит тебе Ахилла?
— Я тебя не силой брал. Сама на коленях к моей постели приползла!
Лелия не отвечала. Если б она могла еще верить в чудесный мир богов, мудрых и милосердных! Как бы горячо, как бы страстно она молила б Венеру, Прародительницу всего живого, послать ей великое счастье материнства! Но ученица Цицерона, поклонница Левкиппа и Демокрита, она слишком хорошо знала: бездонная лазурь неба так же пуста, как ее лоно.
IV
