Сенате, изделия Самниума, Этрурии, Цизальпин и Юга на римских базарах! Купец, ремесленник, крестьянин идут на патриция — аристократа и землевладельца. И лишь область человеческой мысли еще безраздельно принадлежит родовой знати. Тит Ливии понял: пора отказаться от бесплодной гибели в бесславных боях. Бороться с чернью надо иначе. И надо спешить...

В доме этруска Мецената дважды в декаду собирались заклятые враги Тита Ливия — поэты, мыслители, историки новорожденной империи. Они готовятся дружным натиском взять последнюю цитадель патрициев — царство мысли и слова...

У них найдутся тысячи читателей, они говорят то. что чернь и ее император желают слушать. И говорят на языке, доступном всем...

Тит Ливии задумчиво посмотрел в окно. По кипарисовой аллее, одна, без спутников, шла императрица Рима. Ливия Друзилла приходилась историку двоюродной сестрой. Тит от души любил Ливию и чтил ее первого супруга, но от брака с Октавианом не отговаривал. Надеялся, что страсть сломит волю юноши, отвратит его сердце от безродной черни и нежность его Каи поможет родовой знати вернуть былое могущество. Неважно, как будет именоваться новое государство: империя, республика, царство, — важно, чтобы суть осталась старой, незыблемой.

Однако Ливия мало напоминала счастливую возлюбленную. Ее лицо было хмуро и озабоченно.

— Агриппа вернулся, — проговорила она вместо приветствия.

— Я слышал, он ранен, не выходит из дома. Батрак не станет сейчас вмешиваться в государственные дела. — Тит подвинул к столу громоздкое дедовское кресло. — Отдохни!

— Эта рана — комедия. Предлог, чтобы день и ночь сидеть с глазу на глаз с милым другом. Мой дурачок не дышит от радости, что его разбойник простил ему брак со мной!

— А разве для сына лавочника и внука вольноотпущенника женитьба на дочери консуляра бесчестье? Деда императора хозяин бил палками за мелкое жульничество, а наши предки вершили судьбы Рима.

Ливия молчала, ее руки, большие, красивые, лежали на темном пурпуре одежд, точно крупные белые цветы, надломленные своей же тяжестью.

— У иудеев есть легенда, — медленно начал историк. — Прекрасная девушка взошла на ложе тирана и, усыпив его лаской, срубила ему голову. Что могла сделать простая пастушка...

— ...того не сделает дочь консуляра. — Ливия выпрямилась. — Иды марта — самая большая глупость Брута и Кассия. Я не хочу рубить эту хорошенькую, кудрявую головку. Лучше будет для нас с тобой, если я поверну ее туда, куда нужно. Он тщеславен. Ненавидит гнать за то, что он сам плебей. Уверь дурачка, что мир делится на избранных и презренных, но он — избранный из избранных, и он дарует любые привилегии древним родам. Надо только почаще повторять, что он — Юлий, правнук Венеры, патриций Рима...

Тит в изумлении смотрел на сестру:

— Ты рассуждаешь, как муж, испытанный в советах...

— Я много страдала. Защищала себя и сына, как муж, привыкла и рассуждать, как муж. — Ливия поиграла кистями пояса. — Я сблизились с Меценатом.

Видя, как болезненно содрогнулся Тит, строго промолвила:

— Умен и достоин нашей дружбы. Он научил меня, что государства, как и люди, имеют свой век. Юность, доблестное мужество, дряхлость... и смерть. На смену древним республикам приходят Цезарь или Александр. Царская диадема прекрасна, и жалок тот, кто лепечет о невозможном. Но Александр — не вожак черни, а царь, — Ливия встала, — царь и воин, сын бога, бог на земле. Он окружен богоравными героями, мудрецами, сенаторами, чьи предки...

Сидя на низенькой скамейке у изголовья больного друга, Октавиан горько оплакивал свою судьбу. Виноваты Меценат, мать и сестра. Они так уговаривали, что он не смел ослушаться.

Подперев щеку рукой, император печально вздыхал:

— Моя жизнь — ад. Эта мегера стоит Клодии и Скрибоний, вместе взятых. Безжалостно груба, непроходимая душевная тупость, расчет и внутренняя черствость... Ей нужен не я, а мой сан, блеск, сияние диадемы. Властная, жестокая... Вдобавок этот отвратительный ребенок... Он телесное воплощение ее души, этот уродец. А скоро и второй будет. Я обречен навсегда, до конца дней моих! К несчастью, развод немыслим. Нельзя издавать законы об укреплении нравственности и самому попирать их... Ну каково мне!

С доверчивым бесстыдством Октавиан пустился описывать все горести и обиды супружеской жизни... Агриппа утомленно прикрыл глаза.

— Ступай, я посплю... И не ной больше над ухом. Человек всегда имеет то, что он хочет.

— Не всегда, — тихо ответил Октавиан. — Я очень несчастен. Но ни ты, ни она не думаете обо мне. Могли бы — разорвали бы меня пополам. Одна нога — тебе, другая — ей! Грызетесь из-за власти! Будь она проклята, эта власть! Будь трижды проклят день, когда Цезарь усыновил меня!

— Ты еще недоволен? — Агриппа приподнялся на локте. — Если бы Цезарь не подобрал тебя, как выброшенного котенка, сидел бы ты в своей горшечной лавочке и продавал себе в убыток битые горшки да кропал бы стишки о любви и дружбе, пока какой-нибудь легионер не сманил бы тебя за подвигами. И всю жизнь чистил бы ты чужие доспехи, терпел бы ругань и побои...

— Это я и так делаю, — устало отозвался Октавиан. — Но хватит. Плох ли я, хорош ли я, для себя я плох, для себя и хорош. Прощай!

Он медленно поднялся и понуро побрел к двери. Плечи ссутулились, туника болталась, как на жердочке, но вместо сострадания эта надломленная, тщедушная фигурка вызвала в больном острую, брезгливую ненависть. На пороге император внезапно обернулся. Агриппа схватил тяжелую бронзовую вазу и с размаху запустил в него. Бамбино Дивино едва успел выскочить за дверь.

На следующий день легионер преградил ему путь копьем.

— Болван, ты не узнал меня? — Октавиан попытался отстранить древко рукой, но легионер наставил острие на его грудь:

— Не велено.

Император отступил:

— Бунт?!

— Действую по уставу. На посту подчиняюсь разводящему...

На шум вышел Агриппа. Октавиан, деланно смеясь, принялся рассказывать.

— Не гневайся! Легионер точно выполнил мой указ. Ты уже вырос, стал взрослым мужем и в моих заботах не нуждаешься. — Агриппа захлопнул дверь перед ним.

Ливия почувствовала приближение к своему ложу Люцинды, богини-родовспомогательницы. Она послала сказать своему супругу, что ее срок настал.

Октавиан призвал ученого врача-грека и, глядя в упор на него, спросил:

— Правда ли, что многие женщины умирают родами?

Грек подтвердил, что такие случаи иногда бывают, но матрона Ливия — здоровая, крепкая женщина и опасения за ее жизнь напрасны.

— Нет, — озабоченно уронил триумвир, — я слышал, что даже очень крепкие и здоровые женщины погибают после родов от малейшего недосмотра. — Он искоса поглядел на врача. — Я высоко ценю твое искусство и поручаю тебе заботы о жизни моей супруги. Награда будет немалая.

— Мы, последователи великого Гиппократа, исцеляем больных не ради наград. Возлагая на свои