кровожаден, а дальновиден... Сам я еще в жизни не ударил ни одного из моих слуг. К чему насилие, когда они понимают слова, ценят доброту господина. Больше того, я согласен с тобой, что причина рабьих бунтов — бессмысленное жестокосердие хозяев... Но ведь дело не в том, кто прав, кто виноват, а в том, чтобы прекратить хаос. Италия хочет жить и пахать — это твои слова, но ни один италик не хочет сам идти за плугом. Они требуют, твои италики, эти воспетые поэтами скромные пахари, они требуют, Марк Агриппа, чтобы кто-то пахал за них. Сколько рабов у твоего отца?

— Не считал.

— Жаль, а что бы сказал почтенный Випсаний, если б ему не вернули сбежавшее добро?

Агриппа потупился.

— Вряд ли твой отец благословил бы императора, который поощряет беглых рабов, пиратов, разбои на больших дорогах и на море!

— Не спорю. Но этим я сам обещал...

— Обещал ты, а император поступил иначе. Зато любовь народа куплена Октавиану. И не твоего сброда, а людей дельных, мужественных, энергичных... С Антонием схватка рано или поздно неизбежна. Нам нужен крепкий тыл, без трещин, значит, с патрициями следует считаться!

— А я? Ради чего же я сражался?

— Ты сражался ради власти и пользуйся ею благоразумно...

Агриппа, круто повернувшись, вышел. Меценат поднял брошенный хлыст.

— Гораций!

Поэт тут же появился в дверях.

— Ты видел это безумие?

Гораций вздохнул, не то осуждая, не то сочувствуя.

— Ты ничего не видел, мой друг! Но запомни: золото сильней и Марса, и Киприды. Я на твоем месте воспел бы этого единого и вечного властелина...

— Император просил меня сложить оду в честь побед его друга. — Гораций улыбнулся. —  Но ведь я такой легкомысленный поэт. Моя муза Эрато, подруга Анакреонта, а не Полигимния, вдохновлявшая Гомера и Гесиода.

Меценат взял в руки стиль и набросал несколько слов на восковой дощечке, смеясь, показал Горацию и тут же тщательно зачеркнул написанное.

— Зачем ему ода? Он же ничего не читает, кроме морских периплов и руководств по кораблестроению!

— Император просил... — неуверенно повторил Гораций.

— Мой добрый Гораций, ты чаще обедаешь у меня, чем у императора, и я думаю, не посмеешься над моим советом. Глупо и недостойно насиловать музу ради человека, для которого Софокл и Эврипид — греческие байки. А сейчас ступай, мой милый, и позови моих клиентов.

Меценат занялся делами. После морских побед пшеница упала в цене, и Друг Муз спешил наполнить свои житницы, прежде чем 'снова Белона возмутит хляби морские' и Италия вновь окажется отрезанной от хлебородных провинций. Он знал, что война с Египтом неизбежна. Тогда он с немалой прибылью продаст это зерно своему другу-триумвиру. Расчетливый этруск понимал, что Октавиан ничего не пожалеет, чтобы насытить вечно голодный и вечно недовольный плебс. Золото — это хлеб, огонь в очаге, кров над головой и ласки любимой. Оно очерчивает вокруг человека магический круг, и вне этого круга нет жизни. Меценат проводил последнего клиента и вернулся в библиотеку.

Гораций все еще ждал его. Круглое, с добродушной хитрецой лицо поэта сияло.

— Я написал...

Лукаво улыбаясь, он протянул Другу Муз дощечку. Меценат быстро пробежал глазами новорожденные строки: 

— А ты недурно выпутался из затруднения. И ода сложена, и сапоги этому Марсу не целуешь. Неплохо, неплохо, мой друг, — похвалил Меценат.

Кипарисовая аллея, сумрачная даже в полдень, вела к дому. В цветнике перед входом колыхались огненные лилии, традиционные латинские цветы. Остальной сад был возделан под овощи. Ни розовых куртин, ни новомодных гиацинтов, ни греческих нарциссов.

Сам дом, сложенный из необожженного кирпича, являл собою старинную родовую цитадель. В атриум заглядывало небо, и комплювий, выдолбленный в полу, собирал небесную влагу прямо из туч.

Лары и пенаты рода Ливиев жили в грубо вытесанном из серого дикого камня ларариуме.

В библиотеке, сырой и неудобной, но выдержанной в стиле первых дней Республики, бывший военный трибун и сенатор Тит Ливии ежедневно выходил на битву с сегодняшним днем. Он давно, еще после битвы при Филиппах, сменил меч и копье воина на стиль историка.

Подобно скульптору, высекающему из мрамора лики героев, Тит Ливии заостренной палочкой стремился на мягком воске табличек запечатлеть навек в памяти римлян и первых Брутов, и Виргиния, заколовшего свою опозоренную дочь, и Лукрецию, покончившую с собой после насилия, и Коллатина, отомстившего за честь жены, и Регула, и триста Фабиев, что пали в боях за родной Рим, Манлия Торквата, что казнил родного сына за измену, Марка Порция Катона Старшего и его знаменитое 'Карфаген должен быть разрушен'.

С отвращением и страхом историк упоминал безумных Гракхов. Они мечтали сравнять патриция и плебея, квирита и италика, дать бедноте землю, отняв ее у знати.

Гракхи были лишь бессильные мечтатели, и 'правый гнев' детей Ромула смел их с пути Истории. Гракхи погибли от рук 'истинных квиритов', но их безумные мысли снова ожили, стали всемогущими и правят Римом. Триста тысяч безродных нищих отныне волей императора превратились в землевладельцев и пользуются всеми правами.

Тит Ливии в гневе отбросил стиль. Везде италики! Италия душит Рим. Провинциальный говор в