должность Графу де Колиньи; не то чтобы он заслуживал ее больше, чем кто-либо другой, но потому как были счастливы унизить Месье Принца, с кем Колиньи совсем недавно рассорился.

Это была политика, царившая при Дворе с тех пор, как он туда вернулся и, казалось, необходимая Королю, дабы постоянно освежать тому память об ошибке, какую он совершил. Король дал двух Маршалов Лагеря Колиньи, настолько же нищих, как один, так и другой, а именно Ла Фейада и Пувиса. Этому последнему, однако, было менее трудно экипироваться, чем другому, потому как в своей бедности он научился быть экономным; итак, он накопил себе резерв, дабы воспользоваться им в случае надобности, тогда как ла Фейад, частенько пребывая в достатке, всегда так дурно пользовался тем, что имел в своем распоряжении, что сделался беднее Иова. Итак, он был принужден обратиться к Прюдомму, кто сделал еще и это усилие ради него и дал ему, на что уехать. Это действительно должно было так называться, поскольку он уже делал ему авансы, превышавшие все его возможности. Множество добровольцев присоединилось к этим войскам, две их части составляла Пехота, а остальное Кавалерия. Граф де Со, старший сын Герцога де Ледигьера, был в их числе вместе с Маркизом де Раньи, своим младшим братом. Это был самый богатый Сеньор во Франции, так же, как и самый великолепный, и самый щедрый, чего давненько не было видано. Он должен был иметь после смерти своего отца, кто был уже в очень преклонном возрасте, более четырехсот ливров ренты, но когда бы он даже получил десять раз по столько же, он все равно не был бы более зажиточен, поскольку он все отдавал, и не обращал никакого внимания на деньги, какие он растрачивал по любому поводу. Это был характер человека, почти полностью похожий на то, что нам рассказывают о последнем Герцоге де Монморанси, у кого были дырявые руки. Он был точно так же ловок, как великолепен и щедр, и он прекрасно показал это на Конных состязаниях, устроенных Королем, отхватив приз под носом у всех Сеньоров Двора. Он терпеть не мог Маркиза де Лувуа, ничуть не меньше, чем это делал ла Саль; но с той разницей, что ему это должно бы быть более позволено, чем этому последнему, предполагая во всяком случае, так как я поостерегусь с этим соглашаться, что можно законно уклониться от почитания особы, к кому сам Король засвидетельствовал уважение; поскольку, наконец, хотя этот молодой Министр был все так же развратен, Его Величество рассматривал его, как свое произведение, и пользовался им в бесконечном количестве обстоятельств.

/Экспедиция в Германию./ Эта маленькая армия вошла в Германию в начале апреля-месяца и прибыла в Венгрию к концу следующего месяца. Когда она присоединилась к армии Императора, находившейся под командованием Графа Монтекукулли, этот Генерал уже потерпел поражение. Все его войска находились в большой растерянности и располагались вдоль берега Раба со стороны Сен-Готхарда, дабы помешать неверным окончательно переправить остатки их армии, часть которой уже перешла эту реку. Там уже была часть перебравшихся, они даже навели там мост, вопреки усилиям Монтекукулли, кто делал все, что мог, лишь бы им в этом помешать. Между тем, едва войска Колиньи заняли левое крыло войск этого Генерала, как они не смогли стерпеть беспорядка, царившего среди них, так как они были еще в схватке с неверными, но в таком невыгодном положении для себя, что если бы им сейчас же не помогли, являться туда было бы слишком поздно. Прибытие наших войск изменило все состояние дел. Турки были отброшены и даже столь живо, что они уже не верили, будто успеют достаточно вовремя добраться до моста; они навалились у входа на него одни на других. Преследовавшие их Французы воспользовались этим беспорядком, заткнувшим им проход. Они их поубивали там столько, сколько попалось под руку. От этого неверные, дабы избежать клинков их шпаг, попрыгали в реку, где множество их и потонуло. В то же время они подожгли их же мост, из страха, как бы им не воспользовались преследователи, и когда битва на этом закончилась, Император рассудил кстати заключить мир.

/Возвращение, похожее на отступление./ Разное говорят о резонах, какие он к этому имел, поскольку после этого дела он действительно мог наобещать себе большие выгоды. Германцы говорят, будто бы он раскрыл, якобы некие Венгерские Сеньоры входили к Графу де Колиньи и выходили от него, и это ему тем более не понравилось, что они выбрали ночь для его посещения; но я сильно сомневаюсь, чтобы этому можно было верить, гораздо больше видимости в том, что изобрели этот самый слух исключительно ради того, дабы поставить этого Принца в укрытие от упреков, какие Король мог бы ему сделать по поводу того, что после столь полезно оказанной ему помощи он должен был бы, по крайней мере, подать ему хоть какие-то сведения о заключенном им договоре. Однако, что и было правдивого во всем этом, так это то, что Французы возвращались оттуда весьма недовольные. Их оставили нуждаться во всем на обратном пути, и хотя Император придал им интендантов для снабжения их на этапах, большинство поумирало бы от голода, если бы они не имели денег купить себе необходимое; да еще и это они находили далеко не везде, хотя ничего не просили задаром. Они находили большую часть мест, через какие их вынудили маршировать, пустыми, все равно, как если бы они были отъявленными врагами, явившимися сюда только жечь да грабить. Колиньи, хотя и весьма бравый собственной особой и очень опытный в ремесле, не получил больших почестей от этой экспедиции, потому как он не участвовал в битве. Он остался сзади из-за приступа мучившей его подагры, не зная, что враги были столь близко. Ла Фейад воспользовался этим благоприятным случаем. Он дрался, не ожидая его, и из страха, как бы Колиньи не взялся за перо и не сообщил Королю обо всем, что произошло в битве, он взялся за это дело сам, не сделав ни малейшего упоминания о нем. Напротив, он известил Его Величество, что вся схватка закрутилась вокруг него одного, в чем он не говорил всей правды, поскольку Пувис исполнял там свой долг так же хорошо, как и он. Но он считал его Немцем и свято верил, что в этом качестве тот должен быть исключен из всего.

Вот так он стяжал всю славу за эту битву, что в каком-то роде заставила забыть ту гадость, в какую он вляпался не так давно в Мадриде. Он отправился туда на поиски Сент-Онэ, Коменданта Лекат, кто после того, как был посажен в Бастилию, из-за того, что поговорил с Маркизом де Лувуа со слишком большой заносчивостью и дерзостью, когда вышел оттуда, прислушался к весьма дурному совету, до такой степени, что перешел на службу Короля Испании. Он сделал даже нечто худшее, если можно так сказать, поскольку, неудовлетворенный переменой Мэтра, он еще и нахально написал Королю, правда, не по его поводу, так как, если бы он это сделал, он был бы хорош лишь для маленьких домов, но по поводу его Министров. Это рассердило Его Величество до такой степени, что он не смог помешать себе засвидетельствовать это перед всем Двором. Между тем, ла Фейад, изображая из себя доброго лакея, в то же время умчался на почтовых драться против Сент-Онэ, но едва он прибыл в Испанию, как не замедлил вернуться назад, потому как другой, весь изувеченный ударами, полученными им в Армии, почти не имевший сил стоять на ногах и удержать в руке шпагу, принял его вызов только на том условии, что биться они будут каждый с кинжалом в руке. По правде сказать, его нельзя было обвинить в недостатке смелости; но, наконец, он оценил, что такого сорта битва будет скорее с бешеным, чем с разумным человеком. Однако, так как при Дворе ничего не прощается, и после трудов, какие принял на себя Ла Фейад, проделав три сотни лье на почтовых, казалось, он должен был бы приготовиться ко всему, поскольку не нашли ничего хорошего в его столь раннем возвращении. Но вот то, что он недавно совершил в Германии, отмыло его от этого пятна, предположив, тем не менее, что он получил таковое; он возвратился оттуда ко Двору, где Король его принял с большими проявлениями уважения и дружбы.

Не все в свете были настолько привязаны к Королю, как Ла Фейад. Находилось там даже множество таких, кто дали себе свободу контролировать его поступки. Графиня… по-прежнему пребывала в отчаянии оттого, что он предпочел ей Мадемуазель де Ла Вальер, кого он продолжал любить с той же страстью. Итак, она не оставляла в покое своего любовника, побуждая его придумать, как написать Королеве письмо, о каком они вместе договорились; Граф де Гиш оказался довольно слаб, или, лучше сказать, достаточно безумен, чтобы это сделать, уступив просьбе, как я сказал выше, одной персоны высочайшего происхождения. Это вызвало бешеный скандал — Королева показала письмо Королеве-матери и плакалась ей, как она могла скрывать от нее такую вещь — она об этом ничего не знала, хотя и догадывалась в каком-то роде. Ее подозрение исходило из того, что Король, горячо любивший, ее в начале своего брака, не выказывал ей больше той же пылкости, как в те времена.

/Письмо на испанском./ Королеве-матери было совсем просто заставить ее прислушаться к голосу разума и очиститься от предъявленных ей упреков; она ей сказала, якобы та не должна удивляться, что она скрыла от нее новость, столь неприятную для нее. Но Королеве было невозможно скрыть свою ревность от Его Величества, а в то же время и известие, полученное ею, о ее несчастье; Король, как честный человек, каким он и является, утешил ее наилучшим образом, как это только было для него возможно. Он попросил отдать ему это письмо, дабы посмотреть, не