/Мушкетер — не стражник./ Это, как я полагаю, была шутка, какую его Министры хотели сыграть с этой Ротой, поскольку они видели, как Его Величество продолжал привязываться к ней. Я написал об этом Месье де Неверу, дабы он принял заблаговременные меры подле Его Величества, если же они уже поговорили с ним об этом, пусть он разрушит все, что они сделали. Я бы не обратился к нему, если бы мог действовать сам, но я был по-прежнему прикован к Месье Фуке, в том роде, что я не был хозяином собственного времени. Месье де Невер не придал большого значения моей мольбе, если, тем не менее, это должно называться так, а ведь он был заинтересован в этом ничуть не меньше, чем я, если не сказать, гораздо больше, поскольку он был Главнокомандующим, а я являлся таковым разве что после него. Как бы там ни было, когда он пренебрег этим делом до такой степени, что не пожелал замолвить ни единого словечка Королю, я поговорил с ним об этом сам несколько дней спустя, когда Король вызвал меня спросить, правда ли, что Месье Фуке был болен, потому как тот не смог предстать перед Палатой Правосудия в последний раз, когда она собралась в Арсенале. Едва я отдал ему полный отчет, как воспользовался благоприятным случаем и поговорил с ним о нашем деле. Король мне ответил, что он не знает, кто подал мне этот рапорт, но он может меня заверить, что этот кто-то был весьма дурно осведомлен; он никогда не думал делать из своей Роты какую-нибудь Роту стражников, дабы снабжать палача дичью, он придавал ей слишком большое значение и не станет употреблять ее на ежедневные заботы, так что мне надо привести мою душу в спокойствие по этому поводу. Я воздал ему благодарность за справедливость, какую он к нам в этом проявил, и, возвратившись оттуда весьма довольный, узнал несколькими днями позже, что те, кто были назначены в состав этой Палаты, отбыли в Овернь. Именно там они должны были проводить их заседание, и, остановившись в Клермоне, они наполнили страхом и ужасом тех, кто прекрасно умел пользоваться своей властью и угнетать бедного и униженного. Самые мудрые, за кем водились грязные делишки, сбежали, не ожидая надвинувшейся на них грозы. Они поступили не слишком глупо, потому как имелся приказ осуществлять над ними примерное правосудие. Некоторые другие, положившиеся на их родственников или друзей, уверившиеся было выпутаться из дела, благодаря их влиянию, оказались пойманными в ловушку. Кое-кто из них был предан смерти, причем Судьи, а еще менее Король не позволили себе поддаться жалости. Не то чтобы он любил кровь, напротив, никогда Принц не проливал ее меньше, хотя вот уже около тридцати лет, как он на Троне; но он поверил в свою обязанность дать такой пример ради безопасности тех, кто во всякий день могли быть угнетены, как это и случилось с другими; да и его Министры внушали ему, если он потерпит, чтобы другие объявляли себя мэтрами в его Королевстве, не надо было и рассчитывать когда-либо увидеть его могущество возведенным на такую ступень, где оно и должно было находиться, дабы он стал поистине Королем. А к этому Король был необычайно ревностен, на что имел полное право, так что ему и не потребовалось большего, дабы сделать его непреклонным по отношению ко всем тем, кто пожелал было поговорить с ним в пользу приговоренных.

Однако, так как у высокородных людей нет больших врагов, чем те, что из народа, им довелось многое претерпеть в этих обстоятельствах, потому как при малейшем их поступке их собственные крестьяне имели наглость грозить им, что пойдут доносить на них Интенданту. Министры не особенно заботились унимать эти беспорядки, потому как в их интересах было унизить Вельмож, дабы сделать их более податливыми своей воле. Не то чтобы в сущности не было справедливости в наказании нескольких Вельмож, возомнивших себя маленькими тиранами в их Провинциях; но так как преступление одних не делало преступниками и других, и, тем не менее, служило предлогом ставить всех на одну доску, было легко заметить, что не только рвение правосудия полностью здесь действовало, но привносилось сюда совсем немало политики.

Король, однако, сказать по правде, начинал уже среди прекрасной амбиции показывать, что он любил правоту, точно так же, как это мог делать Король, его отец, кому это доставило прозвание Справедливого. Он выслушивал всех тех, кто являлись жаловаться ему, и воздавал им по справедливости сей же час, или же это было не в его власти. Между тем, если он откладывал на несколько дней их удовлетворение, то вовсе не потому, что дело требовало прояснения, и будто бы он ничего не желал решать без полного его изучения. Это удержало в исполнении долга нескольких Вельмож, кто не всегда повиновались в отношении к их подчиненным. Они сделались маленькими Государями или в их Наместничествах, или на их землях; но теперь им приходилось петь на другой лад, потому как Король был не в настроении это терпеть.

/Искусство и Науки./ Его Величество совершил также нечто необыкновенно прекрасное, к чему он был привлечен, во-первых, своими собственными наклонностями, побуждавшими его любить все самое великое и возвышенное, а во-вторых, Советом Месье Кольбера. Поскольку, надо отдать справедливость этому Министру, хотя он, казалось, не должен был разбираться во множестве вещей, потому как у него не было ни знаний, ни образования, он, тем не менее, имел то общее с Его Величеством, что ему нравилось все, способное придать блеск его правлению и послужить на благо величию его Государства. Итак, Мэтр и Министр оба возгорелись столь высокими чувствами, что пригласили из иноземных стран всех, сколько их там было, редких людей, превосходивших других в познании Искусств и Наук, дабы все отвечало пышности, какой начинало славиться правление Короля. На это не жалели ни трудов, ни денег, и людей специально отправляли прямо в их Дома, чтобы те увозили их вместе с собой, и дабы любовь к Отечеству не заслоняла им тех преимуществ, какие им предлагали.

Итак, по всей Франции начали процветать Искусства и Науки, но поскольку все можно обернуть в дурную сторону, когда человек обладает злобным разумом, вместо восхищения таким поведением, так как оно, без сомнения, было достойно восторга, объявились некоторые, кто нашли этому возражения, как если бы этим захотели изменить самую натуру Французов. Они говорили, что все, совершавшееся в настоящее время, было бы хорошо по правде в Республике, но заводить такое у Нации, что всегда видела свою силу в оружии и прекрасно ее в нем нашла, означало опрокидывать основание, на каком величие Государства всегда утверждалось; итак, все увидят, как мало-помалу растеряют Французы эту воинственную наклонность, что всегда повергала в страх и уважение перед ними всех их соседей; с ними случится точно то же самое, что начинают уже подмечать у Голландцев, ведь они считались прежде самыми боевыми народами Европы, но с тех пор, как они полностью предались коммерции, они больше не способны на все остальное; все равно, как верно говорят, что человек становится кузнецом, покоряя железо, также, как только он оставляет свое обычное занятие, дабы отдаться другому, он неоспоримо заражается такой привычкой, что расслабляет его, так сказать, совершенно незаметно.

/Соперничество Великих Служителей./ Месье ле Телье и Маркиз де Лувуа, его сын, принадлежали к тем, кто наиболее поддерживали эти настроения, потому как один был Государственным Секретарем по делам войны, а другой имел право наследования на эту должность; они видели, что скоро останутся оба не только без занятий, но еще и без уважения и без влияния, если Король целиком предастся тому, что внушал ему Месье Кольбер. Но им нечего было беспокоиться о подобной химере. Его Величество с самой нежной юности показал слишком большую склонность к ремеслу войны, дабы опасаться, будто бы он пожелал оставить его во времена, когда был более, чем никогда, в состоянии им заниматься. Та высота, на какой он показал себя в делах Лондона и Рима, была достаточным им доказательством, что он не позволит безнаказанно наступить себе на ногу — кроме того, время, какое он уделял упражнениям с нами, вопреки всем его громадным занятиям, было для них еще одним знаком, что если он и доставлял себе удовольствие, привлекая в свое Королевство всех редких и знающих людей, он не станет от этого хуже, когда представится случай увеличить славу его правления осадами да баталиями.

/Парламент покорен./ Различие занятий этих Министров поддерживало между ними некую зависть, что длится еще и по сегодняшний день; в том роде, что они не желают друг другу слишком большого добра, или я очень сильно ошибаюсь. Я даже еще сильнее ошибаюсь, если это не явилось причиной того, как на наших глазах мы упустили мир, самый славный, какой мог бы когда-либо установиться; но Маркиз де Лувуа, кто сегодня в самых прекрасных отношениях с Его Величеством, очевидно, рассудил, если он потерпит осуществление такого мира, и чем более выгоден он будет для Короля, тем менее осмелятся отныне меряться силами с ним; тогда он сразу же сделается бесполезным служителем, и у него более, чем никогда, появится повод завидовать Месье Кольберу. Вот как, ради интересов частного лица, общественное благо иногда приносится в жертву; но Королю эти Министры служат тем лучше, потому как из зависти к другому каждый старается понравиться в своем Министерстве, и