портрете. Однако он боялся обмануться, потому что в таком городе, как Бордо, было довольно необычайно наткнуться на вещь вроде этой; Кардинал там был смертельно ненавидим, и украсить вот так свое жилище портретом его племянницы казалось совершенно неуместной дерзостью. Итак, он спросил у Дамы, чей это был портрет, как если бы ничего не знал и даже ничего об этом не подозревал. Дама ему ответила, что это был портрет самой красивой, самой мудрой, самой добродетельной и самой совершенной особы во Франции. Такую похвальную речь она произнесла в столь немногих словах, но что было в ней наиболее прекрасно, так это то, что эта речь была правдива. Из семи племянниц Его Преосвященства эта была не только самой совершенной, но, казалось, еще и воплотила в своей персоне всю добродетель, должно быть, отпущенную на всех остальных. Дама, предупредив душу этого Принца столь справедливыми и столь сильными похвалами, тотчас добавила, что та была на выданье и стала бы для него счастливой участью; она ему в тот же час ее назвала, сказав ему, — если он желает добиться успеха и унаследовать в то же время все должности и богатства его брата, он не должен искать никакой другой жены, кроме этой. Страх перед его братом рассеивался по мере того, как она ему говорила о достоянии племянницы Кардинала, и как он продолжал вглядываться в ее портрет. Он влюбился в нее настолько, насколько можно было влюбиться в видение вроде этого. Он никогда не видел Демуазель, она почти всегда пребывала в монастыре или же была вне пределов Франции, когда он находился при Дворе; итак, чистосердечно уверившись, что она была так же красива, как свидетельствовал об этом ее портрет, едва он вернулся к себе, как вызвал Саразена в свой Кабинет. Он спросил его там, кто дал ему портрет, какой тот ему показывал, если он не исходил от Кардинала, и попросил его ни в коей мере не приукрашивать правду. Этот Принц был чересчур разумен, чтобы не видеть, насколько все это было заранее задумано, и как теперь ему навязывали эту девицу. Саразен ему во всем признался, тем не менее, ни в какой манере не обмолвившись обо мне. Кроме того, вовсе не об этом шла речь, но лишь о том, чтобы поведать его мэтру, каково было намерение Кардинала.

Принц де Конти, кому он еще раз перечислил все выгоды для него в случае его возвращения к исполнению долга, поразмыслив над этим, скомандовал ему в то же время продолжать это дело и отдавать ему отчет в том, что будет достигнуто. Однако, когда он пожелал узнать, какая, роль была отведена его любовнице в этом деле, ей, получившей портрет Демуазель, и говорившей с ним об этом совершенно открыто, Саразен ему сказал, что был вынужден передать его ей, поскольку, прекрасно видя, что Принц не пожелает пойти на этот шаг, если его к этому не подтолкнут, он доверился высшему влиянию, нежели советы простого Секретаря. Он счел, что Дама обладает большей властью над ним, чем кто бы то ни было, и без этого обстоятельства она ни о чем бы не узнала. Он распорядился, поскольку это было так, чтобы ей больше ничего не говорили. Саразен дал мне об этом знать, и я вовсе не возражал, потому что был убежден, что секрет никогда не был в большей ненадежности, как в руках женщины. К тому же я рассудил, что Принц имел лишь самые прямые намерения, поскольку он привносил тайну в эту интригу. В самом деле, когда о чем-то по-настоящему заботятся, обычно не любят, чтобы об этом судачили на каждом углу, когда же не заботятся вовсе, все это не имеет никакого значения.

/Ярость принца./ Как бы там ни было, когда этот Принц явился навестить Даму на следующий день, он чуть было не застал нас вместе. Ее горничная, на кого она полагалась, и кому было приказано не позволять входить никому, заранее ее не оповестив, забавлялась, занимаясь любовью, как вдруг мы услышали многочисленные шаги в прихожей; это были Принц и его свита, мы прекрасно об этом догадались, и я проворно проскользнул в кабинет, что был подле ее кровати. Я не успел закрыть за собой дверь, и поскольку не мог больше выглянуть в комнату после того, как он туда вошел, мое беспокойство было, пожалуй, так же велико, как и волнение Дамы. Она действительно была от него совершенно скована и никак не могла от этого оправиться. Принц, кто далеко не был хорошо сложен, а потому имел повод опасаться за свою особу, спросил ее, что такого необыкновенного могло с ней произойти, что она предстает перед ним в таком состоянии. Этот вопрос окончательно ее смутил, так что его подозрение увеличивалось все больше и больше; он бросил взгляд направо, налево и увидел приоткрытую дверь кабинета. Это возбудило в нем любопытство подойти заглянуть туда. Он был весьма изумлен, обнаружив там меня, хотя должен был бы этого ждать после того волнения, в каком он ее увидел. Он спросил меня, что я там делал, таким тоном, что заставил бы меня задрожать, когда бы только я был подвержен испугам. У меня было время подумать о моих делах на случай, если он явится туда, где я укрылся; итак, совершенно приготовившись к ответу, какой я должен был ему дать, я ему сказал, что его Секретарь поручится ему за мое поведение; его Секретарь знал, почему я явился в город, да и он сам тоже должен об этом знать, по крайней мере, в соответствии с тем, как Саразен мне об этом отрапортовал; это вполне достаточно скажет ему о том, что я делал теперь там, где находился; и в этом состояли все дела, какие я имел с хозяйкой дома.

Дама, подумавшая было, не упасть ли ей в обморок, когда она увидела, как он входит в кабинет, понемногу оправилась, благодаря моим словам. Я подавал ей этим возможность оправдаться, на что она и не надеялась раньше. Принц де Конти более или менее хорошо понимал, в чем здесь было дело. Запрет, данный им Саразену и далее посвящать Даму в его секрет, вовсе не согласовывался с моим извинением. Однако, так как он уже вознамерился жениться на предложенной ему особе, он не пожелал дать волю своему возмущению, как, несомненно, сделал бы в другое время. Он, впрочем, очень сухо сказал мне, чтобы я удалился из города в двадцать четыре часа, в ином случае, по истечении этого времени, он не поручится за мою безопасность. Выразив таким образом мне свой гнев в кратких словах, я не сумею сказать по правде, что он наговорил Даме. Он принудил меня выйти из дома в тот же час, и я рассудил вовсе некстати возвращаться туда и выяснять, что с ней произошло. Я дал знать о моей опале Саразену, кто пришел от этого в отчаяние. Он отправил мне паспорт сейчас же, как только вернулся к себе. Так как у него всегда имелись бланки, ему не было надобности разговаривать со своим мэтром, чтобы выдать мне этот документ. Я не счел нужным прощаться ни с Лас-Флоридесом, ни с кем бы то ни было еще — мой чемодан оставался у одного из друзей Секретаря с самого первого дня, как я туда прибыл. Я его забрал и тотчас же выехал, из страха, как бы какая-нибудь муха не вцепилась в нос Принца де Конти и не изменила его настроения; я прибыл в лагерь Месье де Кандаля и нашел его уже осведомленным обо всем, что со мной приключилось. Я не знаю, как и через кого он смог об этом проведать. Мне казалось даже, что Принц де Конти и Дама имели равный интерес, как один, так и другая, не особенно этим хвастаться. Лишь мы трое присутствовали при этой сцене, и мне представлялось, что если и был кто-то, кто мог бы о ней рассказать, то это должен бы быть я, скорее, чем кто-либо другой. Я признался Герцогу в некотором долге, не вынуждая его задавать мне об этом вопрос, но все-таки сохранил про себя все, что могло бы послужить во вред чести Дамы. Он немного посмеялся надо мной, над тем, как я строил из себя скромника. Он сказал, что у меня были все резоны считать это доброй удачей, поскольку я, видимо, привык, когда был Мушкетером, посещать лишь таких любовниц, что принимали по двадцать мужчин в день, а тут напал на такую, что видела двадцать мужчин за всю ее жизнь; он мог бы перечислить мне их, если бы мне было угодно, и по именам, и по титулам, а если он и окажется лжецом, то самое большее в одном или двух случаях; он все же знал из надежного источника, что Принц де Конти был семнадцатым из ее отборных любовников, и из этого факта можно спокойно судить о достоинствах и аппетитах Дамы.

Герцог настолько любил посмеяться и был к тому же таким клеветником, что все сказанное им не произвело на меня особенно большого впечатления. Однако, боясь, как бы Месье Кардинала не предупредили против меня, и как бы вместо вознаграждения, что я должен был ожидать за мои услуги, я не получил бы ничего, кроме неблагодарности, я попросил его соизволить написать в мою пользу. Он мне сказал, что, разумеется, соизволит, но вместо того, чтобы написать ему в самом лучшем стиле, то, что он мне вручил, скорее испортило мои дела, чем послужило мне хоть в чем-то. Он сообщал Его Преосвященству, желая, видимо, рассмешить его до слез, что Принц распрекрасно расположен жениться, поскольку он не нашел счастья с любовницами, вот уже седьмая не устояла в данном ему слове. К счастью, ему выбрали жену, чья добродетель выстоит перед кокетством, в этом состояла вся его безопасность; потому что сам по себе он был подвержен столь великому несчастью, что немедленно стал бы рогоносцем как с женой, так и с любовницей, без той предусмотрительности, какую ему обеспечили.