зная, что бы это могло быть, она хотела скорее разобраться в этом, а потом уже думать обо всем остальном. Пакет содержал пятьдесят бумажек, уложенных одна на другую, как если бы я хотел ее хорошенько позабавить до тех пор, пока не уйду. Она сочла, по меньшей мере, что именно это входило в мой намерения, поскольку я вложил туда такое большое количество, что она даже растерялась — сумеет ли она когда-либо с ними покончить. Как бы то ни было, проявив терпение развернуть их все одну за другой и просмотрев, не было ли среди них хотя бы одной, на какой было бы что-нибудь написано, она обнаружила в самом низу коробочку с миниатюрным портретом внутри.

Она не знала, что бы это могло означать, не находя никакой связи между этим портретом и тем, что я ей пообещал. Поначалу это навело ее на странные мысли по моему поводу. Потом она приняла меня за человека, занимавшегося не одним-единственным ремеслом, и вбив себе в голову, что я взялся преподнести ей подарок от имени кого-то другого, она открыла коробочку, дабы посмотреть, кто же мог поручить мне такое задание. Она была совсем неправа, заподозрив меня в этом. Я никогда не был таким человеком, чтобы работать ради кого-то другого, и хотя при Дворе подобный персонаж далеко не редкость, он мне всегда не нравился настолько, что я считал всех этих людей особами без чести и не достойными даже того, чтобы на них смотреть. Потому, какими бы замечательными качествами они ни обладали с другой стороны, я имел к ним еще меньше уважения, чем к фиглярам или продавцам Элексира. Но оставим все это в стороне; Дама, после того как дала себе труд развернуть все эти бумажки, не остановилась на столь прекрасном пути и открыла еще и коробочку. Она нашла там меня не во весь мой рост, но от пояса до макушки, как и принято изготовлять портреты этого сорта. Я на нем был одет в кирасу, словно первостатейный герой. Правда, я не стал поступать, как Бемо, кто в последнее время заказывал изображать себя в величественной позе, верхом на великолепном скакуне, с мушкой в углу глаза и вооруженным с головы до пят; он также желал, чтобы его рука сжимала жезл с цветами лилий, какие вручают генералам армий. Все его заслуги, тем не менее, сводились к тому, о чем я говорил выше, а впоследствии лишь к охране узников Бастилии. Как бы там ни было, хотя я и не имел никакого настроения ему подражать, тем не менее, я сделался совершенно иным в душе Дамы, чем было сказано обо мне в моем паспорте. Итак, начав изучать меня поближе, чем она делала до сих пор, она нашла, что если я отделаюсь от моего одеяния и моей бороды, я вполне стою труда быть ею выслушанным.

Я целых два дня не появлялся у нее, оставив все необходимое ей время, дабы она выбрала свою роль в приключении вроде этого. Я хотел посмотреть, прежде чем приступить к осаде, не будет ли она в настроении предупредить обо всем Принца де Конти. Саразен, кому я не только сказал о моем намерении сделаться влюбленным, но кто еще и сам подавал мне в этом советы, пообещал меня предупредить, если у нее проявится зуд заговорить. У его мэтра не было от него никаких секретов, главное, в такого сорта вещах. Он нашел средство, прикинувшись союзником всех его шалостей, заставлять его пересказывать их ему одну за другой. Он даже изготовлял за него все или большинство его писем по этому поводу, точно так же, как он писал для него другие, гораздо большей важности; по меньшей мере, если он и не писал их все полностью, он всегда их ему исправлял. Не то, чтобы у этого Принца совсем не было разума, и даже не более, чем требовалось для такого сорта безделиц; но, наконец, письмо этого Секретаря проходило тогда за нечто возвышенное и не имевшее изъянов. Саразен, говорю я, должен был бы предупредить меня обо всем, что бы ни произошло по этому поводу, и я бы мог вывернуться из дела, вовремя протрубив отступление. Для этого были уже приняты все меры. Я узнал место, наиболее скверно охраняемое Ормистами, и где мне было бы легко пройти к армии Герцога де Кандаля. Но мне так и не пришлось явиться туда.

/Нетерпеливая Дама/ Дама никогда не нуждалась ни в ком для нашептывания ей нежностей, тем более ради этой цели она не пожелала бы начать с меня; но, напротив, она умирала от нетерпения вновь увидеть меня, лишь бы разузнать о множестве вещей, о каких не могла догадаться. Я ей казался, и даже по благородству, более достойным наполнить ее сердце, чем Принц, кто верил, будто обладает им; к тому же, так как она была любознательна, как я только что сказал, она желала узнать, кем я был, волей какого случая влюбился в нее, я, явившийся от Двора; и, наконец, действительно ли она была причиной того, что я сменил мою военную экипировку на одежку отшельника.

Я принял вместе с Саразеном все меры, какие должен был принять по этому поводу. Он вполне довольно меня наставил, кроме того, что я совсем недурно был красноречив сам по себе. Природа одарила меня достаточно удачно подвешенным языком и даже довольно славным рассудком. Правда, не мне бы об этом говорить, но, наконец, на что пригодна скромность, когда речь идет об истине; всякое притворство никогда ни на что не годится, и гораздо лучше одним махом выйти на свою широкую дорогу, чем прозябать, уж сам не знаю, сколько времени, занимаясь лицемерием. В конце концов, два дня, о каких я уже упомянул, прошли без сколько-нибудь важных известий, и я вернулся к Даме. Я выбрал время, когда она была еще в постели. Я бесцеремонно уселся у ее изголовья, сделав вид, будто почти не смею взглянуть на нее, дабы лучше уверить ее, как я стремлюсь к ней всем моим существом. «Это вы, — сказала мне она, — Месье Отшельник, а не откроете ли вы мне, сколько еще продлится ваше переодевание?»- «Насколько хватит моих сил, Мадам, — ответил я ей тотчас же, — поскольку я специально явился из Парижа увидеть вас, и я пошел бы вас искать на самый край света, если бы это понадобилось». Она сказала мне, смеясь, что, значит, я был очень странным влюбленным; увидев, что она желает посмеяться, я счел, что тоже должен смеяться с ней вместе.

/О должном почтении к Дамам./ Я было приготовился так и поступить, но Дама нашла, что это было бы немного слишком рано; она остановила мой порыв и сказала, что хотя я монах лишь по одеянию, я перенял все их наклонности, напялив на себя то, что ношу в настоящее время; по меньшей мере, их обвиняют в желании сразу же переходить к делу, как только у них появляется такая возможность; по правде, они поступают не слишком дурно каждый раз, когда находят женщин, настроенных это переносить; но что до нее, так как она не желала им уподобляться, то мне следовало бы не только вернуться на свое место, но еще и засвидетельствовать ей большее почтение. Я ей ответил с нахальством Куртизана, если только это не была наглость монаха, что я не мог засвидетельствовать ей ничего большего, как делая то, что я и делал; почтение не могло появиться иначе, как от большого уважения, и невозможно лучше засвидетельствовать Даме свое настоящее уважение, как пожелав получить ее добрые милости.

Такая мораль показалась ей совершенно новой, и она ни за что не желала ее принять. Итак, я был обязан сдержаться вопреки собственной воле. Поскольку недоставало пустяка, чтобы я пустился по следу течки, а кроме того, я был обуреваем тщеславием подменить собой Принца крови. Однако, хотя она и установила границы моим порывам, я счел, что она сделала это скорее из-за простого кривляния, а не из подлинной сдержанности. Также, не желая таить на меня никакой обиды, по крайней мере, ничуть не больше, чем когда я отдавал ей мой портрет, она спросила меня, с какого времени я сделался влюбленным, и как это со мной произошло — в самом деле, когда бы я ей этого не сказал, она не смогла бы этого и предположить; она знала, что я явился в город совсем недавно, и в тот же день натянул на себя одеяние, какое ношу и в настоящее время; таким образом, если я увлекся ею, как я старался уверить ее в этом сейчас, должно быть, моя страсть уже была поистине сильна, прежде чем я отправился оттуда, откуда явился. Я ей отчетливо сказал, что когда захотел оказаться к ней поближе, я постарался сделать все, на что считал себя способным. И, так как это переодевание не было одной из самых ничтожных вещичек из моего мешка сюрпризов, я поостерегся оставить его напоследок. Итак, теперь вопрос был лишь в том, как удовлетворить ее любопытство; я ей сказал, что если она пожелает призвать на помощь свою память, она припомнит, как некий художник находился подле Принца де Конти пять или шесть месяцев назад; ей будет тем более легко его вспомнить, что она сама заказала ему свой портрет; между тем, он сохранил копию с него, и, увидев ее в Париже в его Кабинете, я нашел ее столь прекрасной, что захотел обладать ею во что бы то ни стало; вот так я отдал ему за нее все, что только он пожелал, и, частенько бросая на нее взгляд, сделался столь влюбленным в изображенную на ней особу, что решился отправиться ее искать; я узнал у этого художника, с кого был написан портрет, и где я найду оригинал. Он сказал мне также, что я не единственный, кто был им очарован; Принц де Конти отдал свое сердце этой Даме, а так как было опасно объявлять себя соперником персоны такого происхождения, я счел за лучшее скрыть мою страсть под тем одеянием, какое и ношу сейчас; к тому же, я вообразил, что мне совершенно необходимо замаскироваться, дабы меня не могли узнать видевшие меня при Дворе; вот так я и отрастил себе бороду, и теперь нет такой особы, какую бы она не поставила в тупик.