себя за уши по этому поводу, на тех условиях, какие я ему предложил, я оказался в состоянии, сам того не предполагая, оказать большие услуги Его Величеству. Эти бунтовщики, хотя они и ничего не понимали в военном деле, тем не менее, могли вызывать страх и прекрасно отдавали себе в этом отчет. Они останавливали все суда, спускавшиеся или поднимавшиеся по Гаронне, а так как коммерция была открыта, как с Англией, так и с другими соседними Государствами, это им приносило огромные суммы. Лас-Флоридес проникся дружбой ко мне, потому что я предупреждал его иногда, о чем он меня постоянно просил, о кое- каких ошибках, в какие он мог бы впасть и какие могли бы послужить поводом насмешек над ним; впрочем, я делал это лишь тогда, когда видел, что служба Королю от этого бы не пострадала; в остальном я оставлял его делать все то, что бы ни советовало ему его невежество, и я еще бы и сам увлек его в пропасть, если бы мог — так, я доставил две или три весточки Месье де Кандалю, что были весьма кстати этому Генералу, и какими он не преминул воспользоваться. В первой я дал ему знать о шпионах, кого Лас-Флоридес послал в его лагерь, вовсе не для того, дабы он их арестовал, но чтобы надуть отправившего их. Я намеревался при их помощи расставлять ему ловушки и довольно недурно в этом преуспел. В самом деле, едва Герцог де Кандаль о них узнал, как поместил своих людей к маркитантам, куда те ходили, и эти люди, как ни в чем не бывало, обсуждали в их присутствии некоторое предприятие, какое якобы намеревался осуществить Герцог. Эти шпионы тут же насторожили уши и проглотили эту новость, как если бы она была правдой. И так как они уже были переполнены нетерпением бежать отдать рапорт Лас-Флоридесу, дабы утвердиться в его добрых милостях и извлечь из этого вознаграждение, какое он завел обычай им выдавать, когда они пронюхивали что-нибудь новенькое, они тотчас отправились на его поиски; Лас-Флоридес, кто после л'Ортеста пользовался наибольшим влиянием среди Ормистов, и кто уже преуспел в двух или трех стычках, благодаря сведениям, поданным ему этими шпионами, пришел в полный восторг от этой новости и немедленно поговорил о ней с л'Ортестом, дабы тот дал ему свое одобрение.

/Благонамеренный отшельник./ Л'Ортест дал ему свое благословение, как если бы он был Патриархом этих бунтовщиков, и без малейшего страха умалить при этом мою роль — тем не менее, здесь он должен был бы поостеречься, поскольку я уже натянул на себя мои одеяния отшельника и не назывался никак иначе среди них, кроме как отшельником благонамеренных. Потому как именно это звание они себе нахально присвоили, хотя если бы они пожелали воздать себе по справедливости, они назвались бы попросту ворами, кем они и были на самом деле. Как бы там ни было, Лас-Флоридес оказался достаточным простаком и отнесся с полным доверием к отданному ему рапорту; он взял двенадцать сотен из своих Ормистов и повел их на это предприятие. Он захватил меня с собой, ничего не сообщив, тем не менее, о своих замыслах. Он удовольствовался, заявив передо мной, будто марширует навстречу верной победе, а дабы сделать ее более полной, он был бы не прочь, чтобы я держался рядом с ним, помогая ему моими советами, и становясь свидетелем его личной отваги. Я ему ответил, что заранее радуюсь той славе, какой он будет увенчан; я ни о чем не спрашиваю, поскольку он уверен в своем деле, но ему не мешало бы поостеречься и не дать себя обмануть, потому как бывают на войне весьма странные хитрости. Он расхохотался, услышав от меня такого сорта предостережения, как бы снова заверяя меня, что он не тот человек, кто ввязывается в какое-либо дело, не приняв своих мер. Я сказал ему это с единственной целью — завоевать у него побольше доверия, а когда он будет разбит, я ничуть не сомневался, что это случится с ним очень скоро, он бы первый сказал своим товарищам, что если бы он пожелал мне поверить, он бы избежал такого конфуза. Вот так мы и продвигались, страшно довольные оба, он своими великими надеждами, а я моими. Лас-Флоридес одолжил мне Испанского скакуна, стоившего никак не менее сотни добрых пистолей, и я восседал на нем, как Святой Георгий. Я задрал мою сутану до пояса, и так как мои глаза сверкали от радости в предвидении его скорого разгрома, я настолько ему понравился в этом виде, что он мне признался, когда бы я даже не сказал ему, что был солдатом, он бы распрекрасно сейчас признал это по моей выправке.

/Скверно начатая экспедиция./ Мы беседовали таким образом по дороге о том, о сем, причем я ни за что не хотел спрашивать его, куда он направляется. Я даже был бы сильно раздосадован, если бы он сам об этом заговорил со мной. Я хотел, чтобы он зашел как можно дальше и был бы не в состоянии больше от этого отказаться, а советы, какие я бы ему дал, явились так поздно, что он не мог бы больше ими воспользоваться. Так я удовлетворился объяснением, как ему надо вести его людей в бой, чего они не могли осуществить, поскольку ни он, ни они не умели этого делать. Я забавлял его этим во время всего нашего пути, показывая ему, как в той манере, в какой он начал перестраивать их на марше, они выглядели гораздо лучше, чем когда шли вперемешку и без всякого порядка, как они делали прежде. Так мы подошли на расстояние в полу-лье от того места, где он намеревался стяжать свои лавры, и вот тогда-то он мне сказал, что там, на маленькой ферме, засели две сотни человек, они собирались отрезать обоз, что л'Ортест проводил через это место; эта ферма ничего не стоила, он подожжет ее по прибытии, дабы люди, каких он расставил по всей округе, смогли перестрелять этих солдат, как при свете дня. Я спросил его, прежде чем выдвинуть какое-либо возражение, способное принизить его надежды, от кого он получил эти сведения, и мог ли он достаточно полагаться на то, что это было правдой. Он мне ответил, что оповестившие его были верными людьми, и он мог положиться на них, как на самого себя. Мы, однако, все еще продолжали продвигаться вперед по нашей дороге, и мне не хотелось пока его совершенно разочаровывать. Я отделывался простыми возражениями, как если бы пытался изучить обстановку, скорее, чем нагонять на него страх; но, наконец, видя, как мы проходим через теснину, за которой Герцог де Кандаль устроил засаду, я начал ему говорить, что нахожу его предприятие не лишенным трудностей. Генерал частенько распускал лживые слухи, дабы надуть своих врагов; вместо двух сотен человек он, быть может, найдет четыре раза по столько же; итак, далеко не застав их врасплох, он, может быть, первый окажется в западне; к тому же ему могли бы отрезать путь к отступлению, значит, он должен держаться теснины, какую мы только что прошли, и даже послать на разведку довольно крупного дома, стоявшего поодаль, потому что если враги задумали их захватить, несомненно, именно здесь они разместили свою засаду.

Он принялся хохотать, услышав от меня разговор такого сорта. Он меня спросил, за кого же я его принимал, если поверил, будто он такой непредусмотрительный человек. Я обрадовался, найдя его в столь самоуверенном спокойствии. Это еще больше убедило меня в надежности моего дела, хотя, сказать по правде, он был больше не в состоянии воспользоваться моим мнением, когда бы даже имел к тому желание. Герцог де Кандаль, кого я предупредил о месте, с какого я начну давать ему советы, скомандовал тем людям, каких он направил в дом, о котором я говорил, выставить часового в будке на самом верху. Он им сказал, что если они увидят изменение нашего продвижения, им надлежит предупредить его, захватив эту теснину. Он также отдал приказ находившимся на ферме поместить своего часового на дереве перед воротами и выступить навстречу Ормистам, как только они увидят их появление. Их было восемьсот человек вместо двухсот, ожидаемых Лас-Флоридесом, и хотя у него было на треть больше, так как это были дисциплинированные войска, а у него вовсе не обученные, их было более, чем достаточно, чтобы дважды разбить его наголову. Однако он по-прежнему маршировал с великой верой в победу, когда часовой, что был на ферме, его заметил, и он понял, что принужден растерять добрую половину своих надежд. Первой неприятной вещью, приключившейся с ним и заставившей его испугаться, как бы сказанное мной не обернулось правдой, было то обстоятельство, что он услышал пушечный выстрел. Он не наделал особенно большого шума, сказать по правде, да и произведен он был всего лишь четырехфунтовым ядром, но каким бы незначительным он ни был, страху он на него нагнал весьма значительного. Это была маленькая полевая пушка, какую люди Герцога захватили с собой, чтобы предупредить тех, кто находился в большом доме, быть наготове, потому как они вскоре увидят врага пятящимся на них.

/Разгром./ Лас-Флоридес изменился в лице, как только услышал этот выстрел; и увидев, как испуг охватил его уже до такой степени, что он не знал больше, что делал, я спросил его, не содержали ли жители Бордо какого-нибудь Гарнизона поблизости; он мне ответил — нет, а сам спросил меня, что я этим хотел сказать; я отозвался, не желая его обнадеживать, что все это означает не что иное, как то, что его предали; это означает, что он найдет гораздо больше врагов на поле боя, чем предполагал, и это был сигнал, что они подавали одни другим о готовности его побить; но, наконец, поскольку не было никакого средства этого избежать, надо принимать свою участь, как подобает бравым людям. Я бы не сказал ему этого, если бы увидел, что он собирается так и сделать. Я пытался скорее еще увеличить его страх, чем его от него избавить — и вот я увидел, как он, почти не имея сил мне ответить, заколебался и даже начал заикаться, как если бы смерть уже схватила его за ворот. Наконец он вновь